Эли говорил. Я смотрела на экран, боясь отвести взгляд. Что-то вдруг открылось мне в хорошо знакомом облике. Я видела, как он задумывается в поисках нужного слова, как уходит в себя и замолкает, потом вновь возвращается к тебе. Негромко звучал глуховатый голос. Эли рассказывал о книге Зеэва Фридмана «Когда зажжется свет в ночи», единственной книге рано ушедшего из жизни автора, книге, подготовленной к изданию его матерью. Он знал, что не сможет поехать на презентацию в Беэр-Шеву, и потому заранее записал свой рассказ на видеопленку. Эли говорил о близкой его душе прозе, романе, тонко передающем психологию героя, внутреннюю борьбу между устремленностью души и реальной жизнью.
Я поймала себя на том, что беспокойно пытаюсь понять, кого он мне напоминает. Не внешне, нет. Сходство было в чем-то ином. В поиске слова, в углубленности в себя, в паузах, возвращающих его к истоку мысли. Так говорит человек, когда он с тобой и в то же время далек от тебя. Не знаю, почему мне это было так важно. Разве тех лет, что я знаю Эли недостаточно, чтобы начать свой рассказ о нем, и не мучить себя мелькнувшим и еще не осознанным до конца сходством с кем-то?
Вспоминаю свою первую с ним встречу. Я, журналистка «Коль Исраэль», готовила радиоочерк о писателе Эли Люксембурге. К тому времени он уже много лет жил в Израиле, был известным прозаиком, а я в Израиле лишь начинала свой творческий путь. Ему предшествовали годы журналистской работы там, на бывшей родине, но это было другое. И ты осознавал эту разницу, когда перед тобой был собеседник, чей духовный мир так отличался от всего того, с чем ты был знаком прежде.
Эли учился в йешиве. Он не был новичок-йешиботник. Тору открыл еще в России, задолго до репатриации, но учиться начал здесь, в Израиле. «Я занимаюсь “торат-ѓа-нистар”, – писал он в повести «Записки йешиботника». – За это время обрел ключи ко множеству тайн, вопросам настолько глубоким, что раньше казалось – ответов на это не существует. Сегодня я понимаю, что суть человека вовсе не в его физической оболочке. Имею представление о душе. Знаю, откуда приходим, зачем мы здесь и куда мы уйдем».
«Торат-ѓа-нистар» – тайное учение, еврейский мистицизм. Вспоминая начало учебы в йешиве, Эли признался:
– У меня мозги трещали, так трудно было перестроиться. Учеба была глотком свежего воздуха, душа жаждала ее, но одновременно рушился старый взгляд на мир – основа моего существования, моего бытия. Я чувствовал: во мне все разваливается, я должен начинать сначала. Я был растерян…
Один из его героев сказал о себе: «В муках отходит прошлое, <…> ветры забвения заметают память».
Сегодня уже трудно сказать, что послужило толчком к нашей первой встрече. Кажется, рассказ «Шамес Кажгарки», который я прочла в журнале «Алеф». Уже само сочетание двух этих слов «шамес» и «Кажгарка» сразу переносили тебя в еврейский мир, с его неповторимой атмосферой, с чем-то теплым, близким и понятным твоей душе.
Кажгарка – один из старых еврейских районов Ташкента. Короткий абзац из рассказа давал представление об авторе, написавшем эти строки. Герой рассказа – шамес. «Евреи, – сказал он, обойдя нас взглядом, – в эти дни Бог разрушил наш временный дом, Кажгарку, но не оставит нас, ибо на все есть время, на все есть расчет. Он разрушил Кажгарку, чтобы нам не было за что цепляться, чтобы взоры свои обратили мы на Иерусалим. Там сокровища нашей души, туда нас ведет дорога, в содомский этот час давайте увидим свое предназначение».
В молодости Эли жил далеко от Иерусалима, но душа его и тогда была здесь. Удивительное у него чувство связи с этой землей, проросло оно в нем, как зерно в земле. Только тот росток, что прорастает в земле, пробивается наружу и виден глазу других. Росток, проросший в душе Эли, глазу других не виден, зато его самого он наделил даром уловить связь между видимым и сокрытым. Иначе как могли быть созданы образы его необычных героев с их обостренным зрением, пронизанным тайной миром, в котором так часто стерта грань между реальным и ирреальным. Его Исаак Фудым, Иешуа Калантар, ребе Вандал, его акванавт Иона, Летун Арошка… Сюжеты, которые захватывают тебя фантазией, проникновением в глубины души человеческой…
– Помню, – рассказывал Эли, – как меня поразили пророчества. Как-то я просто перечитал всех пророков и проследил за их предсказаниями. На протяжении тысячелетий все сбылось с безупречной точностью. И это чудо неподвластно нашему сознанию. Я чувствую, что над нами – Высшая сила, которая ведет нас, управляет нашей судьбой. И это стало темой моей литературы.
Однажды я шла с дочерью по дороге к могиле пророка Шмуэля. Солнце уходило, и последние лучи его озаряли вершины деревьев. По узкой тропинке разбежались козы, и арабские пастухи подгоняли их криками, а две собаки собирали в стадо. С одной стороны тропинки рос лес, с другой – дома поднимались ввысь, словно взбирались в гору. Огромные, похожие на скалы камни создавали впечатление первозданности. Сколько веков прошло со времен пророка Шмуэля, сколько земля эта успела пережить и увидеть… Когда-то именно здесь стоял тот самый десятый римский легион, который осаждал Масаду и Иерусалим… И вот мы идем по дороге одного из еврейских кварталов Иерусалима, еще и сегодня хранящем память о том времени, и я невольно вспоминаю рассказ Эли «Прогулка в Раму», хотя он описывает совсем другой путь к могиле пророка.
Все замечает его острый взгляд. «Древние, высеченные в камнях колодцы. Откуда здесь столько воды – на этих высоких скалах? Быть может, из этих колодцев черпал себе воду Шмуэль, озирая ясным всевидящим оком эти холмы, виноградники, эту волшебную сферу небес, из которой струится такой таинственный, фантастический свет на всю Иудею, на новый белокаменный Йерушалаим».
Мне близок рассказ Эли «Прогулка в Раму», как, впрочем, и все написанное им, его удивление перед пережитым и увиденным, чередование вполне реального земного Иерусалима с проникновением в мистическую глубину, которой наделен пророк Шмуэль.
«Вот Рама – гробница пророка Шмуэля. Здесь жил он, здесь был его дом, здесь же и похоронен. <…> Мы стоим на крошечной площадке высоченного минарета. Видна отсюда вся Иудея, такие дали за горизонтом, что заставляют задуматься о нетленном…»
Взор Эли проникает в глубину. Он как будто живет в иной реальности. Он не выдумывает ее, он ее чувствует. Шай Агнон видел себя поющим в Храме среди левитов, к которым принадлежал его род. Да, вдруг понимаю я, именно с ним связано то неожиданное видение, именно его, никогда не встречавшегося мне в жизни, увидела я, когда смотрела на экран, слушая Эли. Это его образ мелькнул перед моим мысленным взором. Вот так говорил он на вручении ему Нобелевской премии, медленно, будто в этот момент видел далекие холмы Иерусалима, Мертвое море и ручей Арнон.
Эли часто уходит в далекие от собеседника сферы. Он с тобой – и не с тобой. Какие видения в эти минуты приходят к нему? Вот так и его герой Зеэв Паз, «чемпион по боксу и филолог по образованию». Это к нему перед выходом на ринг приходит мальчик, которого никто не видит. Он приносит ему победу, будто стоит за ним вся сила его народа, мудрого, трагического, неуничтожимого. Перед каждым боем Зеэв Паз взывает к нему. И только когда чувствует, что мальчик рядом, когда перед его мысленным взором возникает его скорбный взгляд, он знает, что не одинок среди враждебного ему окружения.
Этот боксер – один из героев Эли Люксембурга, близкий ему по духу и мыслям из повести «Зеэв Паз».
Суть писателя Эли Люксембурга в его философском подходе к прошлому и настоящему. Эли безошибочно выбрал свою тему: пророк и судья Шмуэль и трагический образ первого еврейского царя Шауля – реальность и мистика, неотделимые друг от друга.
Мрачная ночь, когда Шауль, истерзанный тяжкими предчувствиями, взывает к духу Шмуэля в доме у колдуньи из Эйн-Дора, чтобы услышать, что́ ждет его, и получает прямой однозначный ответ: «Завтра ты и сыновья твои будете со мною».
Два образа, словно бы встреченные в Раме, и мысли, навеянные той встречей и перенесенные в наше сегодня, и вопросы, вопросы… Именно в этом рассказе, таком далеком по времени от двадцатого века, совсем неожиданно проявляется тема Катастрофы. Казалось бы, ничто не предвещает ее в событиях тех дней. Вот царь Шауль возвращается с победой, противник разбит наголову. Но почему же нет ощущения радости победы, почему так мрачен Шмуэль? Царь нарушил повеление Бога: не убил Шауль Агага.
«С чем сравнить содеянное?! Так говорит Агада в подобных случаях: “Кто милосерден к злодеям, тот оборачивается впоследствии злодеем к милосердным”. – И, развивая свою мысль, автор продолжает: “Если однажды Израилю вышло истребить Амалека, то, избежав по вине Шауля гибельной участи, сам Амалек отныне будет искать случая сотворить с нами то же самое”».
Семя Агага произросло в Амалеке, семя ненависти. Так прогулка в Раму, к могиле пророка Шмуэля, перерастает в философские раздумья. Тема Катастрофы проходит через все творчество Эли Люксембурга.
Мы встретились с Эли после его возвращения из Польши. Его новая повесть называлась «В полях Амалека». В ней было много личного.
«Мысли в автобусе. Сегодня мы будем в Треблинке. Душа не хочет туда, боится. Чует, видно, что предстоят ей огромные потрясения. Лукавит со мной, даже шутку придумала: “Когда тебя спросят дома: как было в Польше? – ответишь: самым трудным оказалось войти в Треблинку. Дальше – легче пошло: сразу попал на небо.
Если бы только Треблинка: умереть всего один раз и исчезнуть, раствориться, словно облачко. Душе еще предстоит пережить Майданек, Освенцим. Шесть миллионов раз пройти через смерть, шесть миллионов раз забиться, задрожать в предсмертном хрипе. Вот и боится, вот и трепещет душа моя».
Он следит за движением своей души. Прислушивается к голосу ее. Так мать прислушивается к движению своего еще не появившегося на свет ребенка… В нем рождаются вопросы, и с ними он обращается к ребе Цви-Гершону. Образ Цви-Гершона проходит через все творчество писателя.
«Сказал я ребе Цви-Гершону:
– Откуда произрастают корни нынешней Катастрофы? Из какой вины, из какого греха? В каком поколении это случилось, ребе?»
Так мы ищем ответ у собственной души, возвращаясь к тому, что не дает нам покоя. Наши вопросы раскрывают суть ее, помогают понять самих себя.
Внутренний мир героев Люксембурга глубок, он умеет высветлить душу человека, показать, чем она живет, какая страсть, какая сила ведет ее, создать конфликт между реальной жизнью и устремленностью души. Как разителен этот контраст в его повести «Третий Храм», написанной на одном дыхании, поражающей тебя неожиданностью замысла, авторской фантазией, высоким мастерством.
Его герой Исаак Фудым, прошедший путь страданий, заблуждений, просветления, запертый в стенах «скорбного дома» – больницы для душевнобольных, – возводит Третий Храм. Храм растет, от первого, положенного в основании камня, до медленно поднимающихся стен. Он бережно хранит свой святой замысел от чужих глаз. «Ибо то, что живет в мыслях и построено духом, – вечно!»
Душа Исаака Фудыма – душа Зодчего. Он возводит Храм вопреки врагам, окружающим его, вопреки угрозам и насмешкам, глумлению и издевательствам. Перед ним – великая цель! Память то возвращает ему военное прошлое, в котором он – капитан артиллерии, дошедший до Берлина; то бросает его на нары в сибирском лагере; то воскрешает страшную ночь, когда его поймали при попытке к бегству на афганской границе… И били, били прикладами по голове…
Он победил все: и лагерь и «скорбный дом…» Его Храм построен. Он у него в груди. И Фудым бежит. Бежит из своего заточения, бежит из «скорбного дома». В войлочных тапках и в своем офицерском мундире, с которым он не расставался все эти годы. Это минуты великого возвышения души, победившей все.
«Он шел, поднимаясь все выше и выше, не жалкий, затравленный людьми человек восходил к небу, а сам Зодчий Третьего иудейского храма, будто в награду за свой немыслимый подвиг, превращался в великана, и вместе с ним росли и становились огромными все его лучшие чувства, рожденные на этой земле в жестоких пытках и страданиях».
– Эли, кто из ваших героев наиболее полно отражает вас и ваш духовный поиск? – спросила я его в одном из интервью.
– Все мои образы – это я сам, мною пережитое, мною прочувствованное. Как сказал Флобер, когда его спросили, с кого он списывал Мадам Бовари: «Мадам Бовари – это я». Душа писателя – его творческая лаборатория.
В повести «Волчонок Итро» он ближе всего подходит к рассказу о себе самом, своем прошлом до Израиля. И встает образ еврейского парня, боксера, воспитанника знаменитого тренера Джека Сидки. О Джеке Сидки сложены легенды и написаны книги. Но нет в них, этих книгах, тех ужасов, что пережил он, сын бедных еврейских родителей, уроженец Нью-Йорка, чемпион мира среди профессионалов, приехавший для участия в соревнованиях, влюбившийся в революцию и оставшийся навсегда в Советском Союзе. Нет в них и тех чудес, которые произошли с ним и привели его, сломленного физически, но не духовно, в Среднюю Азию. Он работал дамским портным, а двор его стал местом воспитания еврейских боксеров. Их называли «Волчата Сидки». Эли был лучшим из них, мастером спорта, чемпионом Узбекистана. Он впитал дух своего тренера, еврейскую гордость, выносливость, характер борца. И сегодня, видя как вопреки болезни, собрав в комок всю силу воли, Эли отправляется тренировать своих «волчат», израильских ребят, я думаю о силе человеческого духа, способной победить судьбу и воплотить в жизнь свое предназначение.
И почти как молитва звучат слова Эли в повести «Волчонок Итро»: «Мой старенький тренер, – думаю я, – знаешь ли ты, что я уже здесь? В мире, куда ты не придешь никогда? Любовь к этому миру передал мне ты. Иду к Стене плача молиться, просить у Бога покоя твоей душе».
Не многие из нас знают, что писатель Эли Люксембург был старшим тренером сборной Израиля по боксу и воспитал не одно поколение боксеров. Среди них – участники Олимпийских игр, победители Маккабиад, чемпионы Иерусалима и Израиля. Это, как он говорит, «его хлеб насущный». И тут же добавляет: «Но прежде всего я писатель».
А я вспоминаю слова Ханы о муже и братьях Люксембург: «Они борцы. Борцы по своей природе».
Ему дано прочно стоять на земле и одновременно быть связанным с Небом, нести высокую духовность.
Беседовать с Эли легко. Он открыт, эмоционален, искренен. Когда он говорит, ты понимаешь, что эти мысли родились в нем в раздумьях о себе, своих героях, своей судьбе:
– Я чувствую, что мою душу эта земля и небо переделывают как-то. У нас все на бешеных скоростях прокручивается, и начинаешь понимать, что да, действительно, из этого пятачка земли вышли все религии… Тебя словно силы какие-то изламывают, и дух твой при этом возносится. Странные вещи происходят с тобой, удивительные…
Помню, как он рассказывал о Войне Йом-Кипура, в которой участвовали все четыре брата Люксембург. Перед глазами до сих пор стоит его лицо, когда он говорил о своем доме, который, казалось ему, он видит перед глазами. «Я приехал в тридцать три года, но для меня дорог и свят каждый клочок этой земли», – сказал он мне тогда.
О первых часах и днях в Израиле Эли пишет: «Как постичь это чудо? Еще вчера мы были в Москве, закованной в гололедицу, прятались от пурги. Непостижимо! <…> А здесь раскинулись виноградники, банановые плантации, апельсиновые рощи. <…> Впервые в жизни я никуда не спешил, никуда не рвался. Великий покой поселился во мне. Я был наконец там, где хотел жить всегда, жить просторно и вечно…»
Но это не восторженность юноши. Его душе дано необычное возвышение. И беседуя с ним, ты чувствуешь, что образ его мышления укоренен в этой почве. Мы говорим о писателях, которые особенно близки Эли Люксембургу. Он называет Кафку, Агнона, Башевиса-Зингера.
Что для него объединяет их, таких разных?
– Образ мышления. Их характеризует очень глубокое проникновение в еврейский дух. Это настоящие еврейские писатели. Им дано подняться над бытом, проникнуть в самую суть наших отношений с Творцом, показать всю особенность, весь трагизм нашего существования в мире. Эти души прошли не одно воплощение. Они были кабалистами: Агнон видел светлую сторону мира, душа Башевиса-Зингера словно балансировала где-то на грани между светом и тьмой. Меня связывает с ними жизнь в сфере Кабалы, постижение Кабалы, мистический взгляд на мир.
– Вы называете их настоящими еврейскими писателями. Кого бы вы могли противопоставить им?
– Как-то Агнон, познакомившись с молодой ивритской литературой, сказал с грустью: «Я не представлял себе, что когда-нибудь смогут на иврите родиться писатели, которые не читали Гемару, понятия не имеют о Талмуде». Я не считаю еврейской литературой написанное Амосом Озом или Алеф-Бет Йеѓошуа. Да, они пишут на иврите. Иврит сам по себе – философия, начертание ивритских букв несет в себе святость, мистический смысл, но переведи их на русский – и все как-то оголится, потеряется волшебство, музыка языка, святость его, и ты почувствуешь: нет в их произведениях еврейского духа, того, что несет творчество того же Агнона, Башевиса-Зингера или Кафки. У Кафки, например, нет еврейских героев, но у него особый образ мышления. Я же пишу по-русски, но корни мои уходят в еврейскую почву…
– Эли, роману «Десятый голод» вы предпослали слова пророка Амоса: «“Вот наступают дни, – сказал Господь Бог, – когда пошлю Я голод на землю: не безводицу и бесхлебье, а голод внимать словам Господа”»[1]. Какое из ваших произведений отражает этот постоянный духовный поиск, то, что внесло в вашу жизнь многолетнее изучение Кабалы?
– Все мои произведения – дорожные столбы. Каждая новая повесть или новый рассказ отражает состояние моей души. Только в работе, только создавая что-то, можно «примерить» себя к новому мышлению, к Кабале, почувствовать, что она стала частью твоей жизни. Моя повесть «Третий Храм» – она, кстати, переведена на иврит – была своего рода стартовой площадкой, но истинный взлет, высшая точка – роман «Десятый голод». Если можно выразиться спортивным языком о моем романе, я, как боксеры говорят: «Вышел на ринг и все в ринге оставил».
– Я не ошибусь, если скажу, что роман буквально пронизан мистикой. Очевидно, он своего рода концентрация вашего поиска, ваших раздумий?
– Я расскажу вам один эпизод, связанный с романом. Он писался тринадцать лет. Я начал его еще до репатриации, а кончал здесь, одновременно работая над другими своими произведениями. Мистико-символический сюжет книги: группа бухарских евреев пытается подземными путями добраться до Израиля. Их путеводитель – древний арабский пергамент «Мусанна» из хранилища пергаментов и свитков, попавший в руки героя романа Иешуа Калантара. При одном из обысков КГБ конфисковал черновики романа. Месяц меня таскали на допросы, пытаясь выведать «правду»: где находятся эти подземные ходы? Мне стоило большого труда убедить их, что это художественный вымысел, плод писательского воображения…
– В этом романе удивительно переплелось земное и небесное: подземные пути и полный тяжелых потерь путь в Иерусалим… Для тех, кто устремлен к нему, рискуя жизнью, он словно бы символизирует Иерусалим Небесный… Один из ваших главных героев ребе Вандал. Это образ наставника, еврейского мудреца. В рассказе «Прогулка в Раму» мы как бы уже встречаемся с ним, но там его зовут ребе Цви-Гершон.
– Ребе Вандал – сплав из трех образов. Один из них – мой отец. Простой необразованный человек, но он был осенен иным духом, иной интуицией, каким-то мистическим взглядом на мир. Отец оставил нам две толстые тетради, в которых описал историю своего рода за сто лет. На их основе я написал роман «Созвездие Мордехая». Но был человек, которого я называл гигантом мысли: раввин, отец моей будущей жены. Они тоже были эмигрантами: мы – из Румынии, они – из Польши. Беседы с ним оставили глубочайший след в моем сознании, открыли передо мной целый мир. И был чудотворец, мистик – Хаим Зангвиль из Рыбницы, рядом с которым я прожил несколько лет. Простой человек, о котором можно сказать, что у него была связь с Небом… Как видите, я ничего не выдумал, я только описал…
Для Эли Люксембурга всегда было важно состояние души. И когда его герои пробирались под землей к Иерусалиму, умирая от страха, жажды, преследований, и когда побеждали свой страх, добираясь до цели, их душа жила глубоко и полно…
Уже давно исчезла та грань, которая была между писателем Эли Люксембургом и мной, недавно приехавшей из некогда общей нам страны исхода. Я всегда чувствовала, что мне близок духовный мир Эли, его отношение к своему еврейству, образ мышления. И когда я готовила к выходу свою книгу «Наедине с Иерусалимом», я набралась смелости просить у него написать предисловие. Помню, как волновалась, позвонив ему. И его спокойный, доброжелательный и теплый ответ окрылил меня. А потом я приезжала к Эли и Хане и мы беседовали за чашкой кофе, и я чувствовала, как мне тепло и уютно с ними. Когда статья была готова, Эли попросил меня прочесть ее: ему важно было знать, со всем ли я согласна. Может быть, надо было что-то изменить или дополнить. Меня поразило, как тонко выразил он то, что я лишь чувствовала и не смогла для себя сформулировать. И если я осмеливаюсь привести его слова, то лишь для того, чтобы передать, как Эли описывает полет своей души, ее связь с этой землей и этим небом.
Однажды, слоняясь бесцельно по Старому городу, набрел он на антикварную лавку. Гравюры и рисунки поразили его.
«Непонятное волнение охватило меня: я ходил от рисунка к рисунку, отчетливо осознавая, что я уже это видел! Не просто гравюры, а сами развалины. Разрушенный Иерусалим обозревал когда-то собственными глазами.
И вспомнил, разом вспомнил, как вспышкой: это же сны, мои забытые сны! Полеты души моей над этой печальной горой, всегда окрашенной в цвета заката и неутешной горечи. Когда повыше, когда пониже летал – с глазами, полными слез, капающими на эти мрачные пепелища.
А может, это были не сны, а живая моя душа? От жизни к жизни, спускаясь оттуда, из Иерусалима Небесного, который никогда не лежал в руинах?
Читая книгу Леи Алон (Гринберг) “Наедине с Иерусалимом”, я ощущаю снова полет. Все тот же полет души. Но вовсе не над руинами, как после бомбежки, не с горлом, пронизанным болью, не в сумерках и в печали. А много кругом света и воздуха, много солнца, удивления и восторга.<…>
А если так, думаю, то Лея тоже летала, как летал и я!..
Во времена иные, между своими жизнями, и наши полеты с
ней просто не совпадали…»
И вновь я вспоминаю Агнона. Как не случайно
привиделся мне его образ, словно вынырнувший из-под сознания. Душа писателя Эли
Люксембурга тоже несла память о Иерусалиме. Родилась с тоской по нему, искала
его, шла к нему…
[1] «Амос», 8:2