ИЕРУСАЛИМ Ниточка красная на запястье – иерусалимский след. Выпала карта – горькое счастье на перегоне лет. Белому городу падаю в ноги, плачу – щекой к Стене. Может, и к Риму чьи-то дороги, Эта – одна - ко мне. Вот и спешу домой отовсюду, все тороплюсь успеть: выдохнуть «здравствуй!» белому чуду, с близкими посидеть. Здесь небеса и выше и ближе, камни теплы от рук. Даже дворняга ладонь мне лижет – мой вислоухий друг. Выйду у мельницы Монтефиори, В Старый город пойду. Нет за душой ни беды, ни хвори, - Вся как есть на виду… 14 марта 2005 г.
Меа Шеарим Воскресное утро. Меа Шеарим.* О чем же, дружок, мы с тобой говорим? Ах, да, о местечках ушедшей поры, Где даже безбожники были добры. Я видел их фото в музейной пыли. Я знаю, как их на расстрелы вели. Как плакал ребенок над мамой своей. Как молча молился над ними еврей. * Религиозный район в Иерусалиме
НА УЛИЦЕ Выдохся. Замер. В подполье ушёл. В центре земли. В этом городе вечном. В пестрой толпе, в балагане беспечном что потерял и чего не нашёл? Дива ЦАХАЛа, глаза — обалдеть! Этот огонь погасить невозможно. Старый кобель, замираю тревожно в глупой попытке вослед не глядеть. Всё. Улетела. Огонь унесла. Кончилась музыка первого шока. В пёстрой толпе я курю одиноко в глупой попытке наладить дела. Иерусалим, 1992
ДОБРОТА
Белое небо растает как свечка.
Звёзды появятся. Выгорит печка.
Сяду у печки со льдинкой у рта –
Вот и приходит ко мне доброта.
Мама расскажет вечернюю сказку,
Сказку про очень смешного кота.
Слушаю, слушаю, жадный на ласку –
Вот и приходит ко мне доброта.
В ночь выхожу – доброта впереди.
Что под рукой – тишина или воздух?
…Добрые губы сказали:
- Гляди,
Видишь, какие хорошие звёзды?..
1964ПРИДВОРНЫЙ Сегодня, Когда мы будем молчать, Я прочту тебе стихи… Живёшь в государстве доброты Королевой этого государства, А я, Я всего лишь бедный придворный, И на званом обеде в твою честь Я подношу гостям стихи на огромном блюде: Угощайтесь, Угощайтесь, господа, Пожалуйста, господа, прошу вас… Ты довольна, и они довольны: Ты гостеприимная хозяйка. А я, Я тоже доволен: Они расхватали самые большие куски, А на огромном блюде Осталось тихое и маленькое стихотворение, Которое сегодня, Когда мы будем молчать, Я прочту тебе… 1965
ЕДИНСТВЕННЫЕ ЛЮДИ … А потом придёт зима, и на льду блеснут конёчки, белый шарфик твой увижу среди тысячи других, забреду в твои хоромы, тихо сяду в уголочке, среди гомона и трепа близких, умных, дорогих. Дорогие человеки, ешьте ваши чебуреки, насыщайтесь потрохами, зильбершмоками в желе, ну, а мне сегодня грустно в этом доме, в этом веке, на заснеженной, горластой и почти пустой земле. В слове СНЕГ - четыре буквы. Он скрипит под сапогами. В слове ЖИЗНЬ… Она порою била весело под дых: на ветру глаза слезились возле памятника маме, да ещё горели щёки от свиданий проходных, да ещё удачи были, да стихи на свете этом есть ещё, живут, тревожат, да ещё любовь жива, да ещё друзья-бродяги между осенью и летом не дают ни днём, ни ночыо разбазаривать слова. Я не знаю, что со мною, и не знаю, кто со мною, я смеюсь в домах случайных, даже если не смешно. А душа-то, братцы, мёрзнет, как совсем одно зимою, на один громадный город освещённое окно. …Но когда придёт зима, и на льду блеснут конёчки, и когда твой белый шарфик промелькнёт среди других, я приду в твои хоромы, тихо сяду в уголочке, понимая всех на свете, —даже самых дорогих. Я пойму, что в этом мире, в этом доме, в этом веке, на заснеженной, горластой и такой пустой земле, есть единственные люди, и они — мои навеки, и они, когда отчалю, не забудут обо мне. Биробиджан, 1985
НА ТАГАНКЕ Продавали цветы на Таганке, на морозе хрустел целлофан, а в стороночке чудо-цыганку иностранный студент целовал. Он из Кении был или с Кубы, а она ниоткуда была. Подставляла горячие губы, как волшебный напиток пила. Было в них что-то чистое очень, как над речкой утрами туман. И не верилось в то, что непрочен этот в марте возникший роман. И старуха, цветов продавщица, Оборвав: «Продаём! Продаём!», загляделась на юные лица и вздохнула о чём-то своём. Отодвинув букеты живые, сев на краешек мёрзлой скамьи, загрустила, считая впервые не рубли, а потери свои. Видно, всякого в жизни хватало, и забыть про такое нельзя. А цыганка, целуясь, сказала: — Что, старуха, таращишь глаза?..
* * * В те времена, в стране полураздетой, Мы подтирали задницы газетой и никаких не знали заграниц. Но всё же насыщались «голосами», И думали, что сами мы с усами, А были-то без гордости, без лиц. Но гордость появилась много позже, Полубезног и полуслеп, Наперекор речам любым, Я всё ж недаром ел свой хлеб, Недаром был любим. Меня носили на руках, Швыряли – мордой в грязь, Я выходил из передряг, Сильнее становясь. Чего-то я сумел, достиг В согласии с собой, Когда и дом, и день, и стих Становятся судьбой. Дружочек, нам по семьдесят и боле, Давно уж мы не школьники с тобой. Но знаем цену мудрости и боли Еще от школы – первой и второй. Еще – от Сарры Яковлевны Менис, От Шпильмана, Белаги и других. От заводчан с ночной идуших смены, И от девчонок наших дорогих…
* * * Забыть. Забыть. Забыть. Простить. Простить. Простить. И в дом не приносить, Чего нельзя купить: Ни сплетен со двора, Ни зависти с утра, Ни похвалы врагов, Ни зла без берегов.
ПАСТУХ Пропахший вдрызг уютом дома и в доме сам себе король, я кнут подкину на ладони и убегу пасти коров. Мне будет врать мужик Алёха про очень длинные рубли, про то, что водка - это плохо (вчера Никиту загребли). Я буду слушать и смеяться: от королевства моего осталось дутое богатство - тот кнут, и больше ничего. Я уведу коров к полянам, и где-то там, среди ручьев, я расскажу им популярно, что есть такой поэт - Ручьев. Коровы всё рассудят верно: им будут нравиться стихи. А поздно вечером, наверно, к костру сойдутся пастухи, и кто-то водочку достанет (Никита? Знаемо - дурной!), и мне на донышке оставят, и посмеются надо мной. Я пьяно землю поцелую, усну - до завтра, пастухи! И будут мне напропалую коровы сниться и стихи… 1966
ПАСТУХ Пропахший вдрызг уютом дома и в доме сам себе король, я кнут подкину на ладони и убегу пасти коров. Мне будет врать мужик Алёха про очень длинные рубли, про то, что водка - это плохо (вчера Никиту загребли). Я буду слушать и смеяться: от королевства моего осталось дутое богатство - тот кнут, и больше ничего.
ЛЕСНИК Огромное небо. Ослепнуть иль спеться. На черном перроне часы простоять. И слушать, как больно врывается в сердце Борис Леонидович Пастернак. Ослепнуть. На ощупь, по шуму, по лаю Собак станционных, по рокоту рельс Уйти, спотыкаясь, бледнея, пылая, В свой самый серьёзный и яростный рейс – По плесам речным, по распадкам угрюмым, За шелестом леса, за гулкой луной… Знакомый лесник назовет меня другом, Взгрустнет он, и спляшет, и выпьет со мной. Я стану читать для него Пастернака, и, голову бросив на суд кулаков, он будет метаться по лавке и плакать, врастая в стихи и не слыша стихов… Я утром уйду. Я травинки не трону. Птенца не обижу. Цветка не сомну. Но вдруг меня снова потянет к перрону, В большую, серьезную тишину. И там, среди лязга вагонов знакомых, где каждое слово трепещет как флаг, я вспомню счастливо – в избе лесниковой с портрета читает стихи Пастернак. 1966
* * * Зацепились взглядами. Вскоре расцепились. Словно торопились Обменяться ядами… И сердца некрепкие Мы травили ссорами, Водкой с разговорами, злыми сигаретками, болями, заботами… Но однажды к ужину Было обнаружено: Ну, не идиоты мы?!
АПРЕЛЬ Апрель нагрянул, апрель нагрянул, Смешной апрель. Большое солнце лучом багряным Колотит в дверь. Вставайте, люди, идите к лужам, К сырым стогам. Напитков много, но самый лучший – Весны стакан. Напейтесь неба, напейтесь ветра, Напейтесь вдрызг. Весна – скульптура из теплых веток И синих брызг. …А где-то в роще, над снежной бабой, Как облака, Твоя косынка, твой голос слабый, Твоя рука. Кусая губы, ты что-то лепишь… Ау, ау! Ты слышишь, чудо, сквозь птичий лепет Тебя зову… 1962
А ДОЖДЬ ВСЁ ЛИЛ А дождь всё лил, и был противно мелок. Но – солнце будет! – булькала вода. Но – солнце будет! – осыпался берег… Вот так и жить. И солнца ждать всегда. Вот так и жить. И слушать птичий гомон. И говорить, срываясь, о любви. И в полутьме бессонного вагона Знакомиться с хорошими людьми… 1963
* * * Эти белые строчки написаны снегом. Эти синие строчки написаны мартом. А зеленые строчки написаны летом. А осенние строчки еще не нужны. Вот когда листопады начнутся по рощам, И когда первоклашки привыкнут к урокам, И когда ты мне скажешь: - Прощай! – Вот тогда напишу я осенние строчки… 1966
ЖУРАВУШКА Памяти дочери В старом, выцветшем пиджаке, удивительно неуклюжий, проскачу на одной ноге я, какие захочешь, лужи. Много книжек тебе куплю, даже варежку залатаю, потому что тебя люблю, моя девочка золотая. Вот ты вырастешь и поймёшь, как грустил временами папка, вспомнишь, как вечерами, в дождь, приносил он цветов охапки, как любил он глаза людей — незнакомых и живших рядом с непогасшим до этих дней удивительно ясным взглядом. Й когда ты поймёшь меня, не сумеешь ты не влюбиться в этот дождь на исходе дня и в прекрасные эти лица... Помнишь первые слова – те, вначале? До сих пор забыть не смог. А сейчас вот от тебя отступаюсь, Мой хинганский светлячок.
А. Г. Чернявскому Жизнь начинаю по третьему кругу. Словно с небес приказали: «Дыши!». Сашке Чернявскому, древнему другу, Письма пишу из нью-йоркской глуши. Что рассказать ему, чем похвалиться? Что накопил за четырнадцать лет? Встречи, прощания, улицы, лица. Только вот друга поблизости нет. Слышишь, Григорьич, А то б покурили - так, как когда-то курили с тобой. Всяко бывало. Без слов говорили. Болью делились, вином и судьбой. Да, изменились со временем оба. И до Гудзона не близок Амур. Я повторяю хвороба Ты спрашиваешь меня, мой друг, сколько мне лет уже, Я бы это тебе охотно рассказал, Но поверь мне, мой друг, я не знаю сам – Мне не было смысла считать (свои годы). Жадный считает деньги, счастливый - дни, Считают то, что любимо, что дорого. Моя жизнь, о друг, - пустынная длинная дорОга, И как было в прошлом году, так и в этом. Если жить означает страдать, тогда живу я уже долго, Тогда мне достаточно (много) лет. Если жить означает слышать хотя бы звук счастья, То я еще вообще не родился.
* * * Не думать о смерти, а попросту – жить. Валяться в траве, сыновьями гордиться. На тот, безвозвратный, не надо спешить - нормальному парню сие не годится.
Из «Фейерверка», 1978 Дмитрий Фельдман | 17.09.2016 14:48, привет! Ты пишешь: “У меня есть, я думаю, все его (А. Кобенкова) стихи, что когда-либо были опубликованы”. В начале 70-х годов в газете “Суворовский натиск” было опубликовано стихотворение Анатолия Кобенкова: “Почитай мне стихи Токтогула на красивом своём языке…” Хотелось бы его найти и прочитать. Одновременно познакомить с ним и читателей “МЗ”. Также хотелось бы увидеть в “Комментариях” стихи Леонида Школьника, опубликованные в 12 номере самиздатовского журнала “Фейерверк” за 1967 год. Попроси Лёню сделать нам с тобой и читателям “МЗ” такое одолжение. Хорошо, что стихи эти сохранились!
* * * Голоден по дальним городам, Потому-то на ночном вокзале Я часы наручные продам Мужику с печальными глазами. Я возьму билет не наугад - До большого города Игарка, И ко мне весёлая, как сват, Подойдёт нестарая цыганка. Я ей дам два раза по рублю, И она, подернувши плечами, Скажет, что кого-то я люблю И о ком-то думаю ночами… Ты права, цыганка, ты права… Есть на свете яростном и трудном, Девочка смешная, как трава, Люда… Голоден по дальним городам, Потому-то на билет не глядя, Я проводнику его отдам – Проводник у нас хороший дядя. Я забуду, что такое грусть, Я забуду, кто такая Люда, Я в Игарку въеду, словно туз, И тузом, наверно, долго буду. А потом я вспомню. Я взорвусь – Вспомню всё, что позабыл с годами: Ту цыганку – маленькую грусть, Мужика с печальными глазами. Я продам осеннее пальто, Я приеду в маленький наш город, Буду помнить, как никто другой, Чувство то обманчивое – голод.
* * * Тишиной, облаками ли Обложило тропу. Хватит, брат, полукавили, Посмешили толпу. Наша горькая родина, За погостами – боль. Та, что зэками пройдена, Остается с тобой. Что мы детям оставили? Вонь и плесень общаг? Не себя мы ославили, Раздирая общак. За пустыми амбарами Караваи несут... Мы не баре, мы Байроны. В этом, видимо, суть. 1975
ТЫ Над кучей хамья и хлама, Похоти и тряпья, Мне будет светить, как лампа, Шальная твоя тропа. В дальней моей дороге, С друзьями, а, может, без Научит меня тревоге Твой чёртик, пацанчик, бес. Разбейся, умри, исчезни – Тот чёртик, пацанчик, бес Пропишется в новой песне, Как в осени – сонный лес. Плевать на кривые толки: Устроили встречу нам Стихи и вагонные полки, И танцы по вечерам. Отныне молюсь на ласку, Молюсь и благодарю За лето, за дождь, за сказку, Которую боготворю…
* * * Этот мир не ошибся, когда выбирал Из огромной толпы одиночек, Чтоб из каждого, словно плечо выпирал, Бог искусства – бог музыки, формул и строчек. Мир не сделал ошибки. И бог загремел, Как гроза над ветвями акаций. И услышал Бетховен. Увидел Гомер. Демосфен перестал заикаться!
НАТЮРМОРТ Е.А. Вспомню желтое на алом, Осень жизни, лес. Одиночества – навалом, Времени – в обрез. Вспомню свет попеременный, Боль – как снежный ком. Грех изменный, грех мгновенный, Грех – любить тайком... Март 2017