Вам, жертвы Украины,
чья земля насыщена вашими останками,
и вам, сваленным в кучу
в местечке Городище-на-Днепре,
кадиш…
Эти строки еврейский поэт Перец Маркиш сделал эпиграфом своей страшной (без всякого преувеличения) поэмы “Куча”. В этом году исполняется сто лет со времени её появления, наделавшего немало шума в еврейских литературных и читательских кругах. Куча! Повод для скандала заключался уже в самом названии произведения. Откуда оно вообще взялось? Ответ – в эпиграфе. Жертвы погрома, числом не менее пятисот, были свалены в кучу, которая в разгромленном местечке возвышалась, как монумент. Погром в Городище произошёл в сентябре 1920 года, на Йом Кипур. Убитых некому было хоронить.
Налёт на местечко осуществили “зелёные”. Так называли национальных партизан того времени – в данном случае украинских, но на их месте вполне могли быть и другие, в равной степени отличавшиеся бандитизмом и участвовавшие в гражданской войне вооружённые формирования. Опасность для евреев исходила абсолютно от всех. Резали петлюровцы, деникинцы, поляки, и почти одновременно с налетевшей на Городище ордой грандиозный погром устроили красные кавалеристы Будённого, те самые, о которых “былинники речистые ведут рассказ”. Возвращаясь из провалившегося польского похода, они отвели душу неподалёку от Городища, в той же Киевской губернии. Зачинщиков, а их было не менее150-ти человек, расстреляли, наиболее “отличившуюся” дивизию расформировали, но мёртвым жителям местечек это уже не помогло. Евреи находились не между двух, а между семи огней, и для них не было никакой разницы между казацким и будённовским клинком, между белогвардейской шашкой и саблей польского улана. Отрубленные еврейские головы катились по украинской земле, как спелые арбузы. И может быть поэтому автор поэмы “Куча” не указывает, кто именно убивал евреев. Он говорит лишь о том, в какой стране это происходило. Он пишет о стране, в которой родился сам. “Вам, жертвы Украины…”
О, днепровские просторы,
золотые ваши зори
на приданое копите
славным девам Украины!..
Я приду сюда под вечер
отпевать моих убитых,
за моих святых молиться,
о, днепровские просторы!..
Днепр – лохань для омовенья!
Ты моих несчастных братьев
волочишь по перекатам,
как рассыпанные брёвна!
Как плоты, что развалились
из-за бечевы прогнившей –
так плывут тела их ночью
по днепровскому теченью.
Ой вы, девы Украины!
Даст в приданое вам Днепр
много грязных шкур намокших
вашим женихам на радость!
Хотя поэма многократно упоминалась как в литературной биографии Переца Маркиша, так и в критических статьях, особенно в тех, где поэта обвиняли в националистическом уклоне, на родине автора её издали всего лишь раз: в 1921 году, в Киеве. В советской действительности не нашлось места для “Кучи”, и на русский язык она была переведена только в 2015 году. Честь открытия этого произведения для русскоязычного читателя выпала мне, и я до сих пор испытываю чувство удовлетворения, оттого что мне удалось, преодолев серьёзные трудности, осуществить перевод. Разумеется, я был не один: помогали знатоки идиша, продвижение текста находилось под контролем Давида Маркиша и получило его одобрение, но без мистики не обошлось, и я до сих пор не могу понять, каким образом при отсутствии необходимого для такой ответственной и сложной работы опыта мне удалось найти слова, способные передать на русском языке трагическую силу поэзии Переца Маркиша. Как будто кто-то стоял за спиной переводчика и водил его рукой, ибо рассказанная в оригинале языком предельного натурализма трагедия местечка Городище так выплеснулась в перевод, что для чтения русской “Кучи” тоже нужны крепкие читательские нервы. В этом смысле поэтическая мощь поэмы превосходит даже потрясающе-мрачное “Сказание о погроме” Бялика. Отталкиваясь от “Сказания”, революционный экспрессионизм Маркиша идёт гораздо дальше, осуждая не только еврейскую пассивность, но порицая и даже отрицая еврейского Бога. А заодно выставляя в кощунственном свете Христа и Марию – евреев, чьи образы сопровождают украинских казаков, и на которых они молятся, распарывая животы единоплеменникам своих идолов:
Сельчане, эй! Нисходит благодать!
На площади с пустым базаром рядом
распутная, святая ваша мать
младенца держит бледного над смрадом!
Где в Куче перемешаны, коптя
морозный воздух, головы и спины,
стоит она, незрячее дитя
баюкая над грудой мертвечины…
Эй, плакальщики с вавилонских рек,
гремят, гремят заклятые цимбалы!
Под скрипок плач, под струй кровавых бег
со звоном разбиваются бокалы!
Как фига из Бейт-Лехема, растёт
макушка Кучи – станет выше вдвое
и продырявит жалкий небосвод…
Благословен создавший всё живое!
Если в “Сказании о погроме” лирического героя проводит по городу резни сам Всевышний, и при этом говорит с ним так, как некогда говорил с пророками Израиля, то в поэме Переца Маркиша этот герой одинок. Вокруг нет никого, ибо достойные потомки диких печенегов и монголов изрубили всех. И Бога нет. Автор свидетельствует: одна лишь Куча царит в местечке, являясь местом притяжения тёмных сил:
Утешь меня, ястреб, над мусором бьющий крылами,
над смрадным, кровавым, засыпанным снегом тряпьём;
я призван служить тебе, Куча, с тобой оставаться вдвоём,
как жрец с потаённым, невидимым, в сумрачном храме.
Сюда, пилигримы, к соблазну, в заветное тёплое лоно!
Сюда, в дом Ваала, к разврату в компании пьяных повес!
Сюда пробирайтесь по тропам, сюда опускайтесь с небес –
здесь Кучу венчает, царицу, из кож и скелетов корона!..
Кружитесь всю ночь в хороводе чертовском над скверной,
гнилым своим семенем брызнуть спешите, бродяги, скорей,
как жирный восточный бездельник, как старый султан-богатей.
...Утешь меня, ястреб, летай надо мною, мой верный!
От крови тяжёлые, бьются могучие крылья ветров –
жрецом твоим, мёрзлая Куча, и сторожем быть я готов…
В поэме много гротеска, её образы пугающе-необычны. Именно здесь Маркиш полностью оправдывает свой статус представителя еврейского поэтического авангарда. И в то же время стиль “Кучи” – классический, стих почти всюду рифмованный, а в ряде случаев, как приведенный выше отрывок, даётся в форме итальянского сонета. Зачем это понадобилось Маркишу? Что он хотел нам сообщить? Намекал на произведение Данте? Но “Божественная комедия” написана другим поэтическим размером. А пока вороньё кружит над заснеженной Кучей. И опять мы ничего не понимаем: погром был в сентябре, на Украине, откуда же в поэме взялся снег? Не напутал ли автор? Нет, – как бы отвечает Маркиш, – всё верно, потому что Куча – не просто груда тел. Она – царица, сакральный символ, не сегодня появилась, не завтра исчезнет, и стоять будет и в стужу и в зной:
Летите, ветры-странники, спеша,
на рыжий этот снег, покинув север хмурый!
На много лет вперёд, как у слона под шкурой,
найдёте мяса вы, гной Кучи вороша.
Изломанная кость, как дикий рог, торчит,
распоротый живот – как чёрный зев колодца.
Бездомный, над тобой тоска скитаний вьётся,
влечёт на дно болот и, как сова, кричит…
Макушка Кучи вверх, косматая, ползёт
лизать гниющим ртом небес кровавых блюдо –
Безумный кто-то здесь за возом воз везёт…
Эй, ветры-странники, за мною! Прочь отсюда!
Довольно вам отцовский талес рвать:
без савана лежит в зловонной Куче мать!…
И новый Вергилий – автор “Кучи” берёт на себя роль проводника, сопровождая читателя по разгромленному местечку. Здесь он не чужой, здесь у него, родившегося недалеко от этих мест, на Волыни, дом, а Мойши и Ривки из Кучи – ближайшая родня. Но в отличие от них поэт жив и молод, перед ним (он в это верит) открыты любые дороги, а обывателей Городища перерезали, как цыплят, без всякого сопротивления. Но когда Перец Маркиш их осуждает, ибо всё, что они умели – молиться скороговоркой, да устраивать свои мелкие будничные дела, – его бесстрастный, полный сарказма голос вдруг начинает срываться. Ведь эта Куча, эти не сумевшие себя защитить суетливые евреи – его плоть и кровь.
Тьма – чёрный сор из полуночных стран…
За вылинявшим солнцем предвечерья
багровый поднимается туман,
и снежные вокруг летают перья…
А нищие бормочут: «Свят, свят, свят
наш поводырь от века и доныне» –
И молятся сиянию заплат
на необъятной скомканной штанине.
И копошатся полчища червей:
от основанья Кучи к изголовью
ползут меж припорошенных бровей –
и к богу верному: в закат, умытый кровью!..
Давая псам кромсать свои колени,
на площади, в скрещении дорог,
ты высишься, скопленье грязных ног,
Царица смерти, знак для поколений!
Гора костей! Твой силуэт огромен!
И он растёт у мира на виду.
Тебе на веки черепки кладу…
Молитесь, нищие, и говорите: «Омен!..»
Я к вам приду, как сумрак дальних стран,
где прячет смерть костистый лик кровавый.
Я приплыву, как утренний туман,
что стелется над шляхом и дубравой…
И два тысячелетия клеймом
я врежу в мясо Кучи оголённой!
Молитесь, нищие, и кайтесь у амвона!
Стучитесь понапрасну в каждый дом!
Ёщё одно место в поэме, которое вызывает у нас вопросы и оставляет читателя в недоумении – верблюды. Те самые, которые свозят убитых евреев на берег Днепра. Не лошади, не волы, что так типично для Украины, а верблюды. Откуда они здесь, где нет пустынь и только степи на юге? Трудно понять, зачем понадобился Маркишу этот необычный образ. Но он присутствует и более того – впечатляет:
И словно монахи в коричневых рясах,
верблюды бредут в предрассветных туманах;
под жалобный скрежет колёс деревянных
везут мертвечины багровое мясо.
На Днепр тяжёлые тащат подводы
с отрепьями грязными, полными гноя,
а он их встречает свирепой волною
и катит на юг покрасневшие воды…
К реке для чего вам тащиться, верблюдам?
Неужто крестить на подводах везёте
кровавые части изрубленной плоти,
И будут реке они лакомым блюдом?…
Пускай себя мёртвые сами омоют,
пускай на телеги кладут себя сами,
и пусть волокут их верблюды степями
и в чёрное небо беззвёздное воют…
Если вспомнить о том, что в поэтическом пространстве нередко царит иная, не всегда доступная для обычного понимания реальность, то и к верблюдам можно привыкнуть, подобно тому как мы сразу привыкаем к неизбежным спутникам Кучи – воронам. Они упоминаются неоднократно, даже там, где в чёрной, изобилующей натуралистическими подробностями поэзии пробивается щемящая лирическая нота:
Ночь раскрывает снова чёрный рот,
а звёзды словно зубы золотые.
Луна в ладье серебряной плывёт –
Наверно, навестить миры иные.
Оставь постель, в которой видел сны:
твои ещё не кончены скитанья;
садись в корабль блуждающей луны,
измерь на нём просторы мирозданья..
Всё дремлет здесь. Всё тонет в забытье.
Одни лишь роют гниль вороньи рати.
Луна стоит в серебряной ладье
над Кучей, как Ковчег на Арарате.
Раскрой ворота нового жилья!
Лежит закат зарезанным бараном…
Нет, не хочу в ладью садиться я,
не стану плыть по звёздным океанам.
Спускайся вниз, луна, и вечно тут
нагая стой над царственною Кучей!
Взамен тебя вороны поплывут
в твоей ладье мохнатой чёрной тучей!..
Вновь и вновь Перец Маркиш возвращается к своему долгу, к добровольно взятой на себя миссии быть сторожем при Куче, а заодно и нашим провожатым в мире, который, в отличие от Дантова Ада с его придуманными ужасами, не сон и не вымысел, а успевшая стать рутиной кровавая действительность. И роль поэта подобна роли составителя погромных еврейских хроник. Ничего не надо добавлять, используются только факты, где выделяется главный – великая, как египетская пирамида, Царица-Куча. Лишь ей одной служит, лишь её повеления выполняет поэт:
Тебя стеречь сюда назначен я
от псов голодных и от воронья,
распятых и разрубленных хранить,
и хоронить...
Мне никуда отсюда не уйти –
горой ты встала на моём пути
с их животами, полными червей…
Вей, ветер, вей!..
Я для того, чтоб стан, Царица, твой,
ощупывать трясущейся рукой
там, где тебя, майдана поперёк,
поставил бог…
И лестница в оплывший небосвод
от грязного подножия ведёт,
и провожает всех распятых в рай
вороний грай…
Казалось бы, остро ощущая миссию хранителя братской могилы и чувствуя непреодолимое одиночество, Маркиш должен обратиться к Богу, но этого не происходит. Окончательно убедившись в отсутствии Всевышнего (в противном случае не было бы монументальной, заслоняющей небо Кучи), поэт от имени своей повелительницы призывает вернуть обратно данное праотцам Божественное Откровение:
Ковш с молоком луна разбила невзначай.
Не бойся, чёрный кот, шаг услыхав могучий –
я возвестить пришёл указ царицы Кучи:
«Верните заповеди богу на Синай!..»
Ты хочешь закурить? – Зловонный пар вдыхай!
Не от вина пьяней – пьяней от чёрной крови!
Так Куча говорит в своём последнем слове:
«Верните заповеди богу на Синай!..»
А с неба заклинает птичий крик,
как свиток огненный становится язык,
и звёздная блестит на голове корона…
На блюде неба – толстая ворона.
Молиться, Куча, в полночь начинай,
И сплюнь кровавой пеной на Синай!..
Ну как тут было не разразиться скандалу? Ни святых жертв (хотя в одном из цитируемых здесь отрывков Маркиш проговаривается, что пришёл “за своих святых молиться”), ни Всевышнего, которому традиционный еврей поручает роль мстителя, тем самым освобождая себя от обременительной обязанности защищать своих близких. Об этом писал и Бялик. У него сам Бог осуждает бегущих “как мыши” и прячущихся по подвалам евреев, а Маркиш и Бога не щадит, ни своего, ни чужого. Уже в первых строках “Кучи” появляется образ монастыря, сидящего “как хорь на птичьей крови”. Этот же образ венчает поэму:
Нет! Не касайся, туча, их бород!
Не слизывай с их губ смердящий чёрный дёготь!
А! Тесто хочешь ты кровавое потрогать?!
Блевотину?! Не тронь! Земля её возьмёт!
Прочь! Пахнет от меня! Откуда этот смрад?
Отцы и братья здесь, и дочери и внуки –
весь городок! Царапают их руки,
шевелятся... Скорее прочь! Назад!
Вся Куча доверху – мешок с гнилым тряпьём!
Хватило места всем, все уместились в нём,
все, чей оборван вопль на полуслове!..
А монастырь сидит, как хорь, напившись крови,
и свод небесный млеет, сыт и тёмен…
Омен!
“Прочь! Пахнет от меня!” – несмотря на то что Маркиш провозглашает себя вечным хранителем Кучи, ему хочется бежать от неё. Но куда? Найдётся ли где-нибудь в мире приют для еврея, перед взором которого и ныне и всегда – рукотворный холм из сотен мёртвых соплеменников? Так и хочется воскликнуть: “Конечно же найдётся! А Страна отцов?! Разве не туда лежит наш путь, разве не там наше место? Давно следовало оставить кровавую чужбину, где наши братские могилы повсюду возвышаются чёрными Кучами”. Но то, что кажется таким очевидным сегодня, в те давние времена многими воспринималось иначе:
Кто сдаст мне, бездомному, угол внаём –
бродяге, тропою идущему зыбкой?
С тоской местечковой, со сломанной скрипкой,
с котомкой проклятий входящему в дом.
О, вырвать бы Кучу из мёрзлой земли!
Одеть её в саван – и с богом! На плечи
взвалить и бежать вместе с нею далече,
бежать и бежать, спотыкаясь в пыли!
Бежать без оглядки, покинув Содом,
на землю излить свою горечь, как семя,
и выть по-шакальи, и клясть своё племя,
смеясь, как безумный, оскаленным ртом!
Глазами упавшего в мыле коня
водить во все стороны, брызгать слюною:
«Расправьтесь со мною, расправьтесь со мною!
Камнями, камнями побейте меня!..»
Ночами я вижу во сне звездопады,
и тысячи звёздочек в клювах у птиц.
Кто их украдёт, как бесценные клады,
кто спрячет на дне потаённых криниц?
Звезда, ты по небу летишь, пламенея,
на талом снегу свой печатаешь знак!
Гори на раскрытой груди, как камея,
пылай, словно кровью окрашенный флаг!
Поверив, как многие его товарищи – еврейские писатели и поэты – окрашенному кровью флагу, Перец Маркиш стал одним из творцов “еврейской советской культуры” – такой же бутафорской, призванной обслуживать идеологические нужды режима, как и другие большевистские изобретения. Не будем сегодня говорить о политической слепоте, заблуждениях и наивности этих людей. Большинству из них совершённые ими ошибки стоили жизни, а идиш, на котором они творили, ради которого на свою погибель многие из них вернулись в бывший Советский Союз, тоже пал жертвой сталинского антисемитизма, и даже за пределами СССР окончательно сошёл с подмостков, уступив место никогда не умиравшему национальному языку ивриту. Встречая в Москве тело убитого в Минске по сталинскому приказу Михоэлса, Маркиш произнёс ставшую известной фразу: “Гитлер хотел истребить нас физически, а Сталин хочет духовно”. Он уже всё понял, только не знал, что сатанинский план Сталина предусматривает продолжение незаконченного Гитлером физического уничтожения. На этот раз Бог опередил кремлёвского диктатора: еврейские эшелоны не успели уйти туда, откуда не возвращаются, но Перец Маркиш об этом не узнал. Он, в своей лирике воспевавший зарю и радость жизни, встретил ночь, за которой не последовал рассвет. Пусть же приход, хотя и поздний, знаменитой поэмы к русскоязычному читателю дополнит “русского” Маркиша и станет ещё одним вкладом в сохранение памяти о великом поэте еврейского народа.