Часть первая
Глава третья**
Гольдштейн вышел на улицу, направляясь домой. Он хотел ещё раз поговорить с Фирой, извиниться, покаяться, сказать, как он её любит, и ещё много-много слов, известных только им обоим, которые они говорили друг другу в минуты особой близости. Стояла прибалтийская весна, было холодно и сыро, но доктор решил сделать круг и прогуляться до портняжной мастерской Нохума Каца, носившей гордое название “ателье”. Там лежал его новый прекрасно сшитый костюм. Этот костюм Залман собирался надеть на званый вечер у банкира Розенталя, куда они с Фирой были приглашены. Вообще-то костюм должна была забрать прислуга Марта, но, может быть, она не успела?
– Заодно поговорю со стариком. У него, кажется, сын в Палестине, – решил Гольдштейн, открывая дверь. Вчера, когда он примерял костюм, у него не было времени на разговоры.
Старый портной склонился над пиджаком и не сразу повернул голову.
– Шолем алейхем, реб Нохум! – приветствовал его Залман (старый Кац ходил в ту же синагогу, где молился его отец. Сам доктор был там редким прихожанином) – Стоит только Вас увидеть, и на душе теплее.
– Особенно, когда на дворе холодина, – отшутился Кац. – Алейхем шолем, доктор! Была ваша Марта. Вручил ей заказ. Великолепная вещь, – старик начал хвалить свою работу так, как будто это не Гольдштейн только вчера примерял готовый костюм, а кто-то другой.
– Спасибо, реб Нохум, – искренне сказал Залман. – Вы замечательный мастер. Работы много?
– Слава Богу, достаточно, – отозвался Кац. – Понимаете, дорогой доктор, в двенадцать лет я взял в руки иголку с ниткой, а сейчас мне семьдесят два. Шестьдесят лет за работой. И лучше так, чем с утра до вечера слушать ворчание моей Тойбы. А вообще-то она тоже занята. Внучата, знаете ли…
Гольдштейн усмехнулся. У старика, как и у отца Залмана, были две замужние дочери.
– У Вас, мне помнится, сын в Палестине. Что он пишет?
– Мало пишет. И редко. Сказать правду – до сих пор не знаю, чем мой парень занимается. Здесь он был в Бейтаре1, ну, стало быть, и там тоже. Знаете, что он в последнем письме написал? Нохум достал из кармана листок, который, судя по тому, как тот был затёрт, портной показывал всем, кто заходил в мастерскую: «В этой стране каждая арабская деревня стоит на еврейской земле. Арабы заняли наш дом, пока в нём не было хозяина. Они думали, что мы никогда не вернёмся. Но мы возвращаемся и говорим: или живите с нами в мире, или уходите». Просто не верится, что это мой Шмулик-шалопай такие умные слова написал. И вот что я Вам скажу, реб Залман: конечно, Эрец Исроэл для молодых, они должны её строить. И всё-таки, будь у меня возможность, я бы тоже уехал. Только вот капитала у меня нет, а о сертификате могу мечтать, как о звёздочке с неба…
Гольдштейну стало не по себе. Старый портной готов уехать, но у него нет ни денег, ни сертификата. А у него, у доктора Гольдштейна, есть сертификат, который ему не нужен. Как же так? Не совершает ли он роковую ошибку, упорствуя в своём эгоизме? Неожиданно вспомнились слова Подниекса: «Только не всем от этого будет хорошо». Это был явный намёк. Без всякого сомнения, Подниекс имел ввиду, что если Германия оккупирует Латвию, евреям придётся плохо. И не случайно сказал, а намеренно. А потом оскорбился из-за Руты. Ну, конечно! Рута – латышка, а Мара – еврейка. Но разве он, Залман Гольдштейн, в Латвии не свой? Сражался за независимость, знаки отличия имеет, а по-латышски говорит лучше некоторых латышей. Так чего ему опасаться?
Залман шёл домой, погружённый в раздумья. Итак, об увлечении Фиры знают не только все стороны треугольника, но и вездесущий Макс. Это было не самым приятным открытием, но доктор расстроился бы ещё больше, если б узнал, что одним Максом круг посвящённых не ограничивается. В курсе дел подруги была Эмма: отношения Йосэфа и Фиры развивались на её глазах. Знал и муж Эммы Натан, только ему, вечно занятому какими-то делами, было не до того, и он через пять минут уже забыл всё, о чём ему с увлечением рассказывала жена. Но любопытная Эмма отслеживала события, и когда Фира на два месяца исчезла из Риги, сразу поняла, что за этим кроется. И о женитьбе Йосэфа, и о том, что он уезжает в Палестину, Эмма не замедлила сообщить Фире, в уверенности, что та не останется равнодушной. Подруга реагировала слабо, и Эмма разочаровалась, хотя на самом деле её рассказ достиг цели. Фира Залману не лгала: разрыв с Йосэфом, возвращение к мужу, раскаяние – всё было настоящим. Во всяком случае, Фира искренне старалась восстановить прежние отношения, но рана заживала медленно. И когда через день после ссоры с Залманом раздался звонок, и Эмма сказала, что Йосэф оставил у неё послание для Фиры – тоска, вызванная расставанием, снова дала себя знать. В конверте, который передала Эмма, было прощальное письмо.
«Дорогая, любимая Фира – писал Йосэф, – самыми прекрасными в моей жизни были дни проведённые с тобой. О них я буду вспоминать, пока живу, и пока живу – буду оплакивать нашу разлуку. У тебя семья, я тоже не один, и вместе с женой скоро уеду в Страну Израиля. Желаю и тебе поскорее туда перебраться, обстановка очень тревожная. И хотя нам не суждено быть вдвоём, мне станет легче от сознания, что ты и твоя семья вне опасности, что вы на еврейской земле, а не в этом городе, где нас ненавидят и раньше или позже могут растерзать. Любовь моя, знай, что я никогда тебя не потревожу и не напомню о себе. У меня замечательная жена, я её очень уважаю, и буду с ней столько, сколько даст Бог. Пожелай же мне счастья, так как я желаю тебе» Дальше шли стихи:
Мне не расстаться никогда с тобой!
Любимая! Твои глаза, как море.
В них отраженье солнца, в них прибой,
И оправданье – даже в приговоре.
Ночами ты являешься ко мне,
И будет век мой долог или краток,
Я сохраню в сердечной глубине
Твоей любви незримый отпечаток.
И эти косы, цвета янтаря,
Пускай на плечи падают волною…
За всё, за всё судьбу благодаря –
Благодарю, что ты была со мною!
Фире было безумно жалко Йосэфа, и, прочитав письмо, она решила, что им нужно встретиться. Обида на Залмана не проходила, словно именно он был виноват в их семейных проблемах. Глупец ревнивый! Один раз, ненадолго, она потеряла голову, и поэтому обязана до сих пор терпеть его выходки? Если её подозревают – пусть будет хотя бы причина! Залман травит ей душу, ставит в такое положение, когда она должна вновь и вновь каяться. Фира перестала чувствовать свою вину, в тот момент у неё не было желания смотреть на себя со стороны. Промелькнула мысль, что они с Йосэфом ещё могут быть вместе. Залман уезжать не хочет, а Йосэф – наоборот: стремится в Палестину. Что-то случилось с Фирой, как будто Йосеф не писал, что уезжает с женой, с которой будет столько, сколько даст им Бог. И Фира, не задумываясь и несмотря на поздний час, перезвонила Эмме и попросила немедленно передать Йосэфу просьбу о встрече. Она не спрашивала, как Эмма сделает это в полночь, но на следующий день Йосэф ждал Фиру у Эммы в то самое время, когда Залман, гуляя по городу, обдумывал своё примирение с женой. Проводив подругу в комнату, Эмма деликатно вышла. Но Эмма не была бы Эммой, если бы, умирая от любопытства, не старалась прислушиваться к доносившимся из-за двери словам:
– Я прощался с тобой, а сам надеялся, что ты отзовёшься. Я это чувствовал, когда писал письмо.
– Ты же видишь – я здесь…
Йосэф приложил палец к губам:
– Только это мне и нужно, Фиреле. Одно твоё слово. Теперь я знаю, что делать. Сегодня же скажу Джуди. И мне всё равно, разгорится или не разгорится скандал. Не его я боюсь, а только одного: что ты, как и в тот раз, передумаешь. Обещай мне, что ты не сделаешь этого. А за детей не беспокойся, любимая! Я разберусь с твоим мужем. У меня отличный адвокат, Макс Лангерман. Он сделает всё, что нужно, и дети уедут с нами. Мне рассказывали про твоего сына, что парень просто бредит Палестиной.
Фира почувствовала какое-то странное неудобство. Йосэф говорил то, что она хотела слышать, но почему-то ей перестало нравиться то, что говорил Йосэф. Фира не понимала в чём дело, ей стало холодно. «Он так уверен, – думала она, – как будто я уже всё решила. Ну, конечно, я же сама к нему прибежала. А ведь он не знает, что Лангерман и Залман – друзья».
– Твой муж, – продолжал Йосэф, – принадлежит к очень распространённому типу евреев. Они не хотят покидать свои уютные гнёзда, не желают чувствовать приближения бури, хотя ветер уже дует им в лицо. И тянут за собой родных и близких, когда на карту поставлена жизнь. Это…
Йосэф говорил что-то ещё, но Фира слушала плохо. «Нам понадобится много мужества и сил, – подумала она, – чтобы преодолеть все препятствия, но не в этом дело. Ну, хорошо, мы, в конце концов уедем, и детей заберём: Йосэф наймёт другого адвоката. А Залман? Что будет с ним?» Фира чувствовала, что её решимость слабеет. Упоминание о Залмане вернуло её ко вчерашнему вечеру, когда она упрекала мужа в отсутствии доверия. Выходит, он был прав? Фиру стал раздражать голос Йосэфа, забывшего, для чего они здесь, и взявшего тон проповедника, она перестала понимать происходящее, но в какой-то момент ощутила полную ясность. Фира поняла то, что подозревала и раньше: она любит двоих и никогда не будет счастлива с Йосэфом, потому что есть Залман. Если она уедет, а с Залманом что-то случится, как она будет после этого жить? Значит, и к Залману у неё есть чувства. С ним она не испытывала то, что испытала с Йосэфом, но никогда не была к нему равнодушна. Вот почему они с Залманом не могут восстановить прежние отношения: в её сердце всё ещё занимает место Йосэф. Боже, как это тяжко для неё, как мучительно любить двух мужчин! Фира никогда не думала, что такое бывает, но это случилось, и случилось именно с ней. Она поняла, что, несмотря на все свои обещания, не сделала окончательный выбор, и выбирать ей придётся сейчас. «Бежать, бежать немедленно, – не давал покоя внутренний голос, – навсегда расстаться с Йосэфом, и если не получается развязать – тогда собрать все силы и разрубить этот узел, который сама же завязала . А его жена, – подумала Фира, – как он её назвал – Джуди? Она-то в чём виновата? Тоже будет страдать из-за меня? Из-за того, что я увела у неё из-под носа мужа? И как это он говорит: сегодня же скажу Джуди. Неужели всё так просто? Захотел – женился, захотел – объявил, что уходит к другой. Но если для него это просто, то для меня – нет».
Почувствовав что слишком увлёкся, Йосэф замолчал и положил руку на плечо Фиры. Он хотел её обнять, но Фира отстранилась. Ещё секунда – и Фира бросилась вон, поймав удивлённый, непонимающий взгляд Йосэфа и чуть не оглушив стоявшую за дверью Эмму. Она плохо помнила, как добралась домой. То, что произошло, казалось нереальным, было похоже на тяжёлый, болезненный сон. Оставалось только ущипнуть себя за руку.
Вскоре позвонила Эмма. Она рассказала, что после бегства Фиры Йосэф некоторое время сидел ошеломлённый. Вид у него был, как у банкрота, как у человека, проигравшего состояние, а потом он встал и сказал: «Она права. А я – дурак и ничтожество». Разумеется, Эмма утверждала, что оказалась под дверью совершенно случайно. Но это было последнее, что интересовало Фиру. Она почувствовала облегчение. Значит, у них был порыв – последний порыв друг к другу, какое-то недолгое наваждение, и даже если бы они дали волю чувствам, если бы она вовремя не остановилась, всё закончилось бы так же, как началось, только позже и хуже. Хорошо, что Йосэф это понял. Остаётся пожелать ему счастья, как он сам просил. И всё же – как это жутко быть на шаг от пропасти. Она ведь убеждала Залмана, что ей можно верить – и после всех заверений и слёз бросилась к Йосэфу. Но у неё муж и дети, у неё семья, а Йосэф – попутного ветра его кораблю. Она сама скоро приедет в Палестину, но Йосеф, даже если будет рядом, не должен снова войти в её сердце.
За этими размышлениями Залман и застал Фиру. По дороге домой он нашёл гениальный выход. До окончания гимназии Михаэлю остаётся полгода. Он скажет Фире, что мальчик обязательно должен закончить учёбу. Он будет настаивать, и ей придётся согласиться. Ну, а потом видно будет. Нет, он, конечно, пообещает, что после того, как сын сдаст экзамены, они уедут, но необходимо получить отсрочку. Он не готов сейчас ничего решать.
В эту ночь Залман был особенно нежен, и жена отвечала ему тем же. И Залман и Фира – оба словно вернулись во времена их молодости. С доводами мужа Фира согласилась. Она уже боялась настаивать на немедленном отъезде, боялась, что Залман опять её заподозрит, и выдвинула только одно условие: пока Михаэль учится, продать дачу на Взморье, чтобы потом не терять время. Это не совсем совпадало с планами Залмана, но он сделал вид, что уступает, а затем убедил жену, что продавать дачу нужно ближе к лету, когда цены поднимутся. Разговор идёт о нескольких месяцах – разве это срок? Возразить было трудно, и доктор поздравил себя с тем, что добился хотя бы небольшого успеха. Если б только он знал, во что этот успех обойдётся!
А время шло. После того, как Гитлер полностью захватил Чехословакию, несколько знакомых Гольдштейна уехали. Ехали кто куда, а некоторым удалось попасть в Палестину. И был среди них, – кто бы мог подумать! – Хо́на Данилович, живший с большой семьёй в проходном дворе, в двухэтажном деревянном доме. Данилович, бедный еврей, приказчик в бакалейной лавке, которому доктор иногда помогал и даже лечил бесплатно, неожиданно собрал свои немногочисленные вещи. Однажды утром, выйдя на улицу и привычно направляясь в клинику, Гольдштейн увидел всё семейство Даниловичей возле узлов:
– Что случилось, Хона? Переезжаете?
– Уезжаем, господин Гольдштейн! С Божьей помощью, в Эрец Исроэл. Вы уж простите, за этой суматохой не успел вам сообщить. А вчера заходил, да только никого из ваших не было. Ну, раз уж встретились, давайте прощаться. И приблизив лицо, обдавая доктора запахом дешёвой еды, обильно сдобренной чесноком, жарко зашептал: доктор, дорогой, скоро здесь будет геи́ном.2 Уезжайте и вы, пока ещё можно. Знаете, что сказал Жаботинский польским евреям? «У вас почти не осталось времени, чтобы спастись!».
Гольдштейн не стал спрашивать, кто помог Даниловичу, кто одолжил ему достаточно денег, чтобы обеспечить вьезд в Палестину. Сертификата у него и быть не могло. Он только подумал о том, что у него, у доктора Гольдштейна, есть и деньги и сертификат, а он всё размышляет: ехать или не ехать. “Геином, скоро здесь будет геином!” – повторил он про себя слова Даниловича, и почувствовал беспокойство. Но ведь ничего серьёзного не происходит – тут же начал возражать уверенный внутренний голос. Открой глаза и посмотри! Друзья, знакомые, коллеги – пусть некоторые из них уехали, но большинство никуда не собирается, хотя денег для такого мероприятия у них достаточно. А у других, как и у него самого, сертификат в шкафу лежит. И если кое-кто надумает ехать – это как мелкий камешек, брошенный в воду: волны от него не будет. Если большинство рижских евреев не трогаются с места – они что, все глупцы? Кто стремится уехать? Чаше всего молодые сионисты или такие горемыки, как Данилович. Ему-то что терять? А те, кому есть что терять, пока не спешат. «У вас почти не осталось времени, чтобы спастись!». Паникёры!
В тот же день английский пароход “Манчестер” вышел из устья Даугавы3, и, набирая ход, взял курс на Лондон. Темнело. Латвийский берег удалялся быстро, постепенно сливаясь с горизонтом, и Йосэф, стоя на палубе, уже ничего кроме моря и неба не мог увидеть. Рядом с ним, укутавшись пледом, стояла Джуди. Она что-то говорила, но занятый собой Йосэф отвечал невпопад, и жена оставила его в покое, решив, что взволнованный муж сочиняет стихи. Но Йосэф не думал о рифмах. Им овладела тоска. Он думал об отце, с которым расстался тяжело, о брате, в пользу которого отец лишил его части наследства – но думал о них с болью и нежностью, словно предчувствуя, что никогда больше не увидит родных. Словно догадываясь, что они не успеют постареть и навсегда останутся такими, какими он запомнил их в минуту прощания. Тяжёлые предчувствия томили Йосэфа, но больше всего он думал о Фире. Какой-то вихрь подхватил его, и он готов был броситься в океан, не заботясь о том, как будет выплывать, а у Фиры хватило ума и воли спасти и себя и его. В тот день, вернувшись домой, он сослался на плохое самочувствие и закрылся в комнате. Джуди думала, что Йосэф пишет, а он не мог смотреть ей в глаза. В том, что он не стал подлецом, никакой его заслуги не было. И Джуди, которая его полюбила, которая ему доверилась, которая так много сделала для того, чтобы Йосэфа по-настоящему узнали и оценили, – её он готов был предать самым жестоким и циничным образом. Он, Йосэф Цимерман, который всегда считал себя достойным, порядочным человеком. Два года тому назад, встретив Фиру, он ни на чём не настаивал, дал ей возможность самой решать и выбирать: и в тот момент, когда она хотела уйти от мужа, и тогда, когда решила вернуться. А Джуди? Чем она заслужила страдание, которое он собирался ей причинить?
Фира! Через год после того, как они расстались, Йосеф снова встретился с ней. Это было в Нью Йорке. Накануне Йосэф познакомился с Джуди, и она повела его в “Метрополитен”. Таких огромных музеев он никогда не видел. Войдя в зал европейской живописи, они остановились у картины Россетти “Леди Лилит”, и Йосэф решил, что сходит с ума. Он увидел Фиру. Никакого сомнения не было – Фира смотрела на него с полотна. Сходство было потрясающим с той только разницей, что не разрушительная демоническая сила преобладала у настоящей Фиры, а нерастраченная чувственность, которая смогла раскрыться полностью лишь при встрече с ним, с Йосэфом. Он-то знает, что такое быть на седьмом небе: для него и Фиры оно было на расстоянии ладони. А Джуди – она замечательная, славная и привлекательная, у них так много общего, но того, что было с Фирой, у него с Джуди не было и нет. С ней он никогда не достигал тех высот, куда они, теряя всякое ощущение реальности, поднимались с Фирой. И всё равно, как он мог даже думать о том, чтобы уйти от этой невысокой, преданной женщины? Йосэф оглянулся. Джуди молча стояла рядом, боясь нарушить, как она полагала, его творческое уединение. Он обнял её за плечи:
– Пойдём, дорогая! Уже ночь. Пойдём в каюту.
Через три дня Йосэф, Джуди и семейство Даниловича, доплывшее до Англии в трюме, сошли на лондонскую пристань, а ещё через неделю другой корабль уже вёз их через неспокойные воды Атлантики к берегам Палестины.
1молодёжная сионистская организация
2ад (идиш)
3Западная Двина (лат.)
*Интернет-название романа «Сертификат».
** Вторая глава произведения опубликована в № 5 интернет-журнала «Мы – школяры»,
Продолжение следует