И вечный гой! Покой нам только снится!
Незаметный для окружающих, он прижался лицом к колонне, ощупывая взглядом середину синагоги, где сгрудились слушатели. Ряды обитых бархатом сидений казались ветвями какого-то дерева, а бледные после поста лица евреев нависали над этими ветвями, точно гроздья кислых ягод. Голос чтеца, вначале чтения свитка Эстер такой звонкий, уже начинал дрожать, уже в нем чувствовалась надтреснутость.
«…А в столице Шушан иудеи убили и погубили пятьсот человек И Паршандату, и Далфону… и Вайзату, десятерых сыновей Амана…»
Снова этот многоголосый рев. Снова топот ног, стук кулаков о столы и пюпитры. Крики, свист и скрежет трещоток. Какой-то мальчишка заранее соорудил специальное устройство и всякий раз, как звучит имя Амана, устраивает негромкий взрыв, отчего в воздухе отчаянно начинает вонять то ли порохом, то ли пистонами. Не выдержавшие издевательств прихожане на этот раз выводят его из синагоги.
Он проводил мальчишку взглядом и почувствовал, что кулаки у него сжаты до боли. – Сволочи! Вам мало того, что они убили Амана и десятерых его сыновей, вам надо глумиться над трупами. Согласно варварскому вашему обычаю вы хором орете, заслышав во время чтения свитка имя Амана, а видели ли вы настоящего Амана? Видели ли вы его лицо – лицо обиженного мальчика, у которого от обид заветвились по коже ранние морщины? Вы стучите ногами при упоминании имени жены Амана, Зереш, а видели ли вы, как озарялось любовью лицо ее, когда она бросала взгляд на мужа, нежностью, когда она обнимала младшенького, Вайзату, того самого, чьей гибели вы так бурно радуетесь?!
… Чтение закончилось. Зазвучал праздничный гимн «Шошанат Яаков».
«Проклят Аман, желавший моей погибели,
– бесновались евреи, –
Благословен Мордехай, иудей,
Проклята Зереш…
Благословенна Эстер
И вновь и вновь и вновь
И вновь и вновь и вновь!
И вновь и вновь и вновь, и вновь и вновь и вновь и вновь
Харбону, Харбону, Харбону помянем добром!»
Добром, значит, помянете? Ну что ж, спасибо!
Тогда, в Шушане…Дворец начальника городской стражи Харбоны только назывался дворцом – а так – дом он и есть дом – обычный дом из крупных кирпичей, очень большой, но все равно – дом. В народе его так и называли – дом Харбоны. Находился он не поблизости от царской резиденции, а на отшибе. Это место еще считалось центром Шушана, но сразу же за ним начинались бедные кварталы, где вдоль петляющих узких улочек теснились друг к другу глинобитные хижины.
…Из темного квадратного дверного проема со столь резко очерченными благодаря мраморной облицовке углами, что они казались не прямыми, а острыми, вынырнул и вплыл каллу – слуга в полосатом халате с коротко подстриженной круглой бородкой и в шапке, оставляющей открытой часть прически спереди. На бронзовом блюде он принес свежую почту и другие документы. Там же был украшенный чеканкой, изображавщей сцены охоты, изящный медный кувшинчик с холодным вином, а рядом – расписной глиняный стаканчик, стенки которого были не толще скорлупы куриного яйца. Первым делом Харбона, приподнявшись на ложе, налил себе вина. Паршивое вино. Нет, не из-за привкуса меди – он почти не чувствуется, видно, что вино совсем недавно в кувшинчик налили. Просто в Эламе не умеют делать хорошее вино, не то, что в его родном Шхеме. Правда, он уже давно оттуда – жить там было просто невозможно – эти КУТЫ, так называемые самаритяне, не лучше евреев. И при этом…
Предавшись воспоминаниям, Харбона вскочил и начал ходить по зале от одного квадратного окна к другому. Нет, боги явно благоволят к нему. Во-первых, они помогли ему двадцать лет назад покинуть Шхем, который заполонили КУТЫ, а во-вторых, сделали так, что в Империи у власти оказался такой человек, как Ахашверош, который не тащит наверх старую персидскую знать, ворчливо претендующую на роль опоры державы, а дает копье в руки людям любого происхождения, лишь бы голова на плечах была. И вот, пожалуйста, он, Харбона, сын провинциального скотовладельца командует стражей в столице Персии и вхож к царю. Вот только никак он не может привыкнуть к обычаю новой здешней аристократии вкушать пищу, расположившись на ложе. Он привык по-домашнему – стол, стул… Правда, в Шушане такое поведение считается простонародным; человек знатного происхождениях в таких случаях, скривившись, произносит «САБЕ*» – мужичье.
Ну ладно, вино он так и быть, выпил, возлежа, но уж бумаги разбирать он точно за столом будет. Твердо ступая по мозаичному полу, начальник стражи двинулся к столу, затем резко повернул назад и пошел за подносом. Дойдя до ложа, наклонился, взял кувшинчик, повертел в руках, задержал взгляд на бронзовой фигурке львицы, у которой в боку торчала стрела, а взгляд был полон боли, и плеснул себе еще вина. Паршивое, конечно, да другого нет. Опять нагнулся, взял поднос. Ого, сколько тут всего! И глиняные таблички и пергаментные свитки и свитки папируса. Ну, на клинописных табличках, конечно же, написано по-персидски. Или по-эламски. А на пергаменте и на папирусе – наверняка по-арамейски – последнее время все большее распространение получает этот язык… Впрочем, встречаются, особенно в южных провинциях, высокомеры, которые пишут по-египетски. Ладно, сначала посмотрим таблички. Усевшись за стол, Харбона взял первую.
Ага, понятно, снова муссируют это тухлое дело с побегом из городской тюрьмы. Уже и царскому куратору представлял он рапорт и лично первому министру Аману. Нет, теперь сам царь Ахашверош требует, чтобы перед ним отчитались. А чего скандалить-то? Ну, собрались узники под командой храмового пастуха Наргии, устроили пролом в стене и вырвались на волю. Ну, Наргию и его приспешника ширку* Нидинти поймали, а остальным удалось разбежаться. Дело-то прошлое, только вот чьи же это козни, что его, Харбону, продолжают трясти? Что еще? Так, рыбаки продолжают отказываться платить десятину храму Эанны за ловлю рыбы в канале. А когда к ним явились храмовые чиновники, те их избили и заковали в цепи. Ха-ха. Нет, некрасиво, конечно, но… но приятно. И вообще, правительство объявило, что будет решать этот вопрос миром, так что его, Харбоны, помощь пока не требуется. Хотя послать к храму Эанны десяток-другой стражников для наблюдения не помешает.
Возиться с глиной Харбона не любил, поэтому достал острый стиль и быстро набросал на пергаменте соответствующее указание. Пергамент он оставил на подносе – Табия придет и заберет. А что у нас еще?
Ишь ты, новое заведение у Ворот смесительниц открылось. Увеселительное и питейное. Интересно, интересно… И кто же его содержит. Ну, конечно же, рабыня! Там все кабаки и притоны содержат рабыни. Подают смеси из крепких напитков, прибывших из разных народов в столицу Империи, потому ворота так и прозваны. А звать владелицу Исхуннатум, принадлежит она семейству Эгиби. Значит, выкупиться из рабства хочет, денежку собирает. Небось, и собою еще приторговывает. Что ж, мешать не будем! Только…
Харбона взял очередной клочок пергамента и написал записку начальнику поста у Ворот смесительниц, чтобы тот самолично поскорее к нему явился. Надо сказать ему, чтобы выяснил, какая выручка у этой девушки, а дальше, как обычно – десятую часть ему самому, десятую – Харбоне.
Какая-то мысль засела в голове. Было что-то очень важное, чем он собирался заняться еще до получения почты. Ах да, навруз**! Новый год, или точное его название – “новый день”.
Он уже совсем на носу – речь идет о дне весеннего равноденствия, первом дне месяца фарадин! Это ж какие пиры по всему городу пойдут! Достархан называется. А у него, у начальника городской стражи, еще ничего не готово. Правда, обычно праздник протекает тихо – в канун его все друг с другом мирятся, а чтобы много дождей было и будущий урожай удался, наполняют кувшины зерном, молоком да ключевой водой. Но расслабляться все равно нельзя – праздник есть праздник, и патрулирование надо усилить. Пожалуй, стоит поручить это дело Багасару. Пусть обеспечит порядок, пока горожане будут украшать свои дома гранатовыми и яблоневыми ветками да гостей созывать.
Харбона начертал приказ на папирусе, запечатал свиток и тоже положил на поднос. Все. А вот теперь самое… важное? Опасное? Тонкое?
Харбона хлопнул в ладоши и крикнул: “Табия!”
На пороге вырос каллу в полосатом халате и, скрестив на груди руки, низко поклонился.
– Табия, – сказал Харбона, – кто бы ни пришел, я не принимаю. Сам встаешь на пороге Зала встреч и ко мне никого не пропускаешь. Если что, поднимаешь крик.
“А Шула, Римут и Базуз, они в случае чего всегда наготове” – успокоил он себя.
Оставшись один, Харбона стал одну за другой срывать печати с пергаментных и папирусных свитков, и чем дальше читал он, тем больше хмурился. Наконец, не выдержал, вскочил, забегал взад-вперед по зале, время от времени подходя к большому квадратному окну и поглядывая на уходящее в сторону окраины скопище лачуг, над которыми, словно педагог в остроконечной шапке среди кубоголовых ребятишек, то тут, то там вставал многоэтажный дом с двускатной крышей.
– Табия! Та-би-я!
Появился слуга. Его лицо было, как всегда, бесстрастным.
– Кудурру у себя в канцелярии? – коротко спросил начальник стражи.
– Должен быть, господин, – ответил, поклонившись, Табия.
– Приведи его ко мне, – бросил на ходу Харбона, отправляясь к дальнему окну, выходящему на площадь. Посреди площади на циновках, тюфяках и кусках холстины
лежали больные, у которых не было денег, чтобы лечиться у врачей. По обычаю прохожие
подходили к ним и спрашивали, что с ними. Если оказывалось, что сам подошедший некогда страдал такой же болезнью или видел другого такого же больного, то он мог дать необходимый совет. Проходить мимо больного молча было запрещено.
Харбона задумался. Дело в том, что, помимо официальной должности, он выполнял еще одну очень важную и очень деликатную работу. Всесильный главный министр Аман, правая рука царя Ахашвероша, стал просить у “царя царей” дать ему возможность разделаться с неким народом, рассеянным среди других народов, но при этом от них обособленным, не выполняющим законов царя, ибо законы у них другие, чем у всех народов. Поскольку просьба сопровождалась передачей в царскую казну десяти тысяч талантов серебра, “царь великий, правление которого любят боги “, расчувствовался и подмахнул указ, даже не поинтересовавшись, что сие за народ такой и каким образом добрый министр собирается с ним разделаться. Тогда господин Аман вызвал Харбону к себе в ападану, дворец, состоящий из большого переднего зала и портиков, которые вместе с потолком поддерживались семьюдесятью тонкими изящными колоннами из камня высотою в сорок локтей. Там министр, в присутствии Харбоны, написал на папирусе второй указ в разъяснение первого. Сатрапы царские и начальники областей и сановники каждого народа уведомлялись, что в тринадцатый день двенадцатого месяца, то есть месяца адар, по всей империи велено истребить, убить и погубить всех иудеев от отрока до старца и детей и женщин. После чего министр велел принести вина, фиников и винограда и, задумчиво поглощая пурпурные грозди, тихим голосом предложил Харбоне сорганизовать и возглавить штурмовые отряды, кои в ста двадцати семи подвластных могучему царю странах проведут эту операцию.
Признаться, Харбона слегка опешил. Не то, чтобы он любил евреев – нет, он их ненавидел. Он ненавидел их в первую очередь за неистребимость – казалось бы, в детстве в родном Шхеме, живи и радуйся – евреев уже почти двести лет как нету, но дух их, мерзкий дух их никак не выветривался. Народ, никогда евреев в глаза не видевший, какие-то куты с предгорий Кавказа, будучи переселены в Самарию, вдруг начинают именовать себя евреями, принимают Тору, правда, и от родных, кавказских богов не отказываясь, и сразу же пошло-поехало – “Ты, Харбона, чужой! Ты истины не знаешь и не хочешь знать! Ты Б-га богов не признаешь!” Надоело ему это всё, решил он податься на север, в Шушан, приезжает – и, пожалуйста вам! – “несчастные” еврейские переселенцы живут припеваючи, куда лучше, чем коренное население, нахапали земель, конфискованных персами у вавилонян, причем получили их за то, что якобы несут военную службу, хотя на самом деле никакую службу не несут, откупаются налогами, скупают у разорившихся вавилонян имения, захватывают посты в государстве. Так что он, Харбона, с великой бы радостью их всех, когда бы не одно обстоятельство.
Семейное предание гласило, что его дальний предок по имени Акки, отправился вместе с племенем Амалек за тридевять земель отомстить евреям за расправу, некогда учиненную теми в Шхеме. Там он и сложил косточки. Но это еще не всё. Харбона знал, что неуемные амалекитяне объявили на все времена войну и евреям и их несправедливому Покровителю. Ну, и где сейчас амалекитяне? Всех эти негодяи истребили, подчистую. Последнего, царя Агага, его еврейский коллега Шауль вроде бы пожалел, так и того на следующий день ихний жрец по имени Шмуэль разрубил мечом. Так стоит ли связываться?
Когда Харбона откровенно поделился своими сомнениями с симпатичным Аманом, тот посмотрел куда-то в никуда поверх его головы, поверх ряда огромных каменных ваз, украшающих просторный зал, и глухо произнес: “Я потомок Агага”.
– … Вы меня звали? – буквально на бегу крикнул влетевший в залу человек в подпоясанной на вавилонский манер рубахе-юбке, из цветной ткани с пестрой отделкой. Это был Кудурру. Видно, Табия объяснил вавилонянину, в каком состоянии пребывает его начальник и посоветовал поторопиться, а, явившись, тот не стал тратить лишнее время на раскланиваие и расшаркивание – когда Харбона в дурном настроении, он терпеть не может все эти условности.
– Звал, – мрачно сказал Харбона, подошел к столу и сел на стул. Кудурру остался стоять.
– Звал, – повторил он, копаясь в груде лежащих на подносе распечатанных свитков. – И вот что я тебе скажу. Ты проделал большую работу. Я рад, что ты составил списки практически всех евреев, живущих в Шушане. Тебе даже удалось разыскать старуху Мирьям, вдову резника Леви с улицы горшечников, которая уже семь лет жила в пальмовой роще у Большого канала вместе с остальными безумными, нищенствовала и сама не помнила, как ее зовут. А ты ее нашел и внес в список. Честь и хвала тебе за это! Кудурру напрягся, почувствовав легкий налет иронии в словах Начальника стражи. – И пройдоху Бэл-яу, сменившего имя на арамейское “Баллатсу”, ты тоже вывел на чистую воду. Молодец! На сей раз это было сказано от души и Кудурру позволил себе немного расслабиться. – И всех, кого ты не обнаружил в Шушане, я, разослав депеши по разным городам, с
помощью тамошних наших людей смог разыскать, так что никуда им не деться – все они внесены в списки, – продолжал Харбона. – Все, кроме одного человека.
– Хадасса! – выдохнул Кудурру. – Хадасса, – подтвердил Харбона. – Эта девушка, уроженка Шушана, пропала бесследно. Мои люди обшарили всю империю, все двадцать сатрапий, мои гонцы на почтовых лошадях носились из Шушана в Сард и из Сарда в Шушан, из Шушана в Персеполь и из Персеполя в Шушан, из Шушана в Вавилон и из Вавилона в Шушан, из Шушана в Иудею и из Иудеи в Шушан. Среди мертвых она не обнаружена. Среди евреев она не обнаружена. Среди нищих, сумасшедших, воровок, потаскух она не обнаружена. Мы перетряхнули купчие на рабынь по всей Империи. Не обнаружена. Пойми, Кудурру, это не пустяк. Ты знаешь историю Агага, предка нашего блистательного главного министра. Ты знаешь, что плененный еврейским царем Шаулем, он прожил лишь одну ночь прежде, чем Шмуэль казнил его, но эту ночь он провел со своей рабыней. Благодаря этому сохранилось в мире Амалеково семя, благодаря этому мы под командой светлоокого Амана готовимся сейчас истребить подлое племя. Пойми, мы не имеем права допустить, чтобы история повторилась зеркально! Ни одно еврейское чрево не должно уцелеть! И вот еще что – эта Хадасса – родня не какому-нибудь там резнику…
Кудуррру вжал голову в плечи. – …А Мордехаю, сыну Яира из рода Биньямитяна, главному вожаку евреев. Она его племянница, и не просто племянница, а та, которую он воспитывал, как дочь. Куда он ее подевал? Не нравится мне это дело, слышишь, Кудурру! Темное оно, ох темное! – Если блистательный Харбона позволит обратиться… – робко начал Кудурру. Харбона устало поднял глаза, дескать, ну что ты мне еще можешь рассказать. – Уже несколько недель мои люди, переодевшись евреями, бродят по их кварталам… И вот сегодня утром один из них, Сукайя зовут… Не знаю, где и что он там наловил, только… Вот что мне принес три часа назад его посланник, мальчишка-мидянин. Кудурру протянул Харбоне кусочек глины, на которой по-аккадски было выдавлено: “Кажется, получил важные сведения про Х. Как только удостоверюсь в их истинности, тотчас же явлюсь и поведаю лично”. Харбона вопросительно посмотрел на подчиненного. – Еще не пришел? – Разве что пока мы здесь беседуем, – ответил вавилонянин, одновременно пожимая плечами и отрицательно мотая головой. Видно было, что он тоже нервничает, но все равно эти вопросительно-отрицательные телодвижения смотрелись донельзя комично.
“Табия!” – крикнул Харбона. Возник каллу со скрещенными на груди руками. – Табия, – неожиданно осипшим голосом не приказал, а прямо-таки попросил начальник стражи. – Сделай милость, отправь кого-нибудь в канцелярию блистательного Кудурру и пусть выяснят, не ожидает ли там в приемной его человек по имени … э..э…э… Сукайя. И если он там, приведи сюда. Надо же, имя какое странное, – добавил он, когда Табия удалился. – Это не имя, это кличка, – пояснил Кудурру, продолжая стоять перед своим повелителем. Сукайя, то бишь “уличный”. Вообще-то его зовут Ахушуну. – Уличный, значит, – задумчиво произнес Харбона. – У меня была рабыня, к которой приклеилась кличка Шинбана – “Прекраснозубая”. Кудурру понял, что пустым, ничего не значащим разговором его начальник пытается успокоить себе нервы и скоротать время до прихода Сукайи. Он решил поддержать его в этом. – На вверенном мне участке, – сказал он, – в кварталах, прилегающих к берегу Сузианы, жил некто Набу-туль-табши-лишир. И была у него рабыня, которую звали Табатум, “Добрая”. Дед этого господина был кузнецом, но сам он так и не научился выковывать себе благосостояние. Окончательно запутавшись в долгах, Набу-туль-табши-лишир отобрал у бедняжки ее имя и дал ей новое – Шалам-дининни – Присуди-мне-благо. Но не помогло. Пришлось рабыню продавать вместе с ее именем. Впрочем, имя продать не удалось. Покупатель, богач Иддин-Мардук, переименовал девушку обатно в Табатум. Кудурру ожидал, что Харбона расхохочется, но тот лишь вежливо улыбнулся. В зале повисла тяжелая пауза. К счастью, длилась она не долго. Из тьмы вновь проступил бесшумный Табия и провозгласил с таким достоинством, будто возвещал о прибытии “царя четырех стран света”: “Господин Ахушуну, исполнитель особых поручений начальника восьмой канцелярии господина Кудурру!” Исполнитель особых поручений, судя по внешности, был тоже вавилонянином. Впрочем, с равным успехом он мог быть халдеем или эламитянином. Да и в еврейском плаще с накладными пейсами он, должно быть, запросто сходил за еврея. Хотя, внимательно взглянув на него, Харбона понял, что никакие накладные пейсы не нужны были – достаточно было зачесать соответствующим образом его собственные черные кудри. Несмотря на обилие морщин, Сукайя стариком не выглядел. Что еще любопытно было, так это то, что перед тем, как явиться в канцелярию, он успел сменить еврейский костюм – полотняную рубашку с непременным поясом, передник с кистями-цицит по углам и головной платок – на широкий с длинными полами пурпурный мидийский кафтан.
– Будьте веселы, ослепительные! – произнес он традиционное приветствие и отвесил низкий поклон. Харбона не торопил его. В отличии от Кудурру, хотя и подчиненного, но принадлежащего к вавилонской знати, этот Ахушуну был явно рангом намного ниже, чем он сам, и проявлять нетерпение значило уронить достоинство царского наперсника в глазах САБЕ. А Сукайя тем временем стоял, почтительно изогнувшись, и не торопился начинать свой доклад, только поглядывал снизу, из-под мохнатых бровей, и чувствовалась в этом взгляде издевка, дескать, я бегал, собирал сведения, пока вы, высокородные господа, здесь прохлаждались, да и сейчас вы восседаете на полированных стульях с инкрустацией из золота, серебра и слоновой кости, а я перед вами выплясывай, ну ладно, ладно, вы у меня сейчас сдохнете от любопытства. – И ты, блистательный Кудурру, сын прославленного Шамаш-икби, и ты Харбона, которого любят боги Бэл и Набу…
Он на ходу придумывал новые и новые восхваления, играл сравнениями, не скупился на славословия. Кончилось тем, что Харбона поднялся и крикнул: – Табия! Бесшумно вырос Табия, и Харбона, косясь на приумолкшего исполнителя особых поручений, скомандовал: – Циновку господину Сукайе. И это сочетание клички «Уличный» с уважительным обращением и, главное, то, что, с одной стороны, ему вроде бы как милостиво предложено сесть, а с другой – сесть не на стул, а, по сути, на пол у небрежно расставленных ног аристократа, вновь заставило его вспомнить, кто он, а кто они. Поэтому, когда Ахушуну уселся тощими, затянутыми в пурпур ягодицами на жесткую циновку, сплетенную из ивовых ветвей и тростника, во взгляде его вместо насмешки уже сквозило привычное подобострастие. – Ну, – сказал Харбона жестким, как циновка, голосом, – узнал, куда запропастилась молодая еврейка по имени Хадасса? – Узнал, – скорбно отозвался Сукайя. – Но лучше бы ни мне, ни вам этого не знать. – …Блистательный, – раздался голос Табии. Все обернулись. Раб стоял на пороге, изогнувшись в почтительном поклоне. В руках у него был золотой поднос со свитком папируса, перехваченным золотой ленточкой, обрамленной красной нитью. Это означало – начальник городской стражи срочно вызывается в царский дворец.
Из торца высоченной галереи, выросшей напротив царского дворца, высовывал скуластую рожу сфинкс с бутылкоподобной бородой. А у ворот дворца стояли гигантские каменные фигуры стражей порога с такими же бородами. На головах у них были какие-то замысловатые фески. Из стен дворца торчали головы большеглазых каменных быков. Проезд к воротам обрамляли стеллы, на которых застыли барельефные шеренги полуголых бородатых воинов с копьями и колчанами. Стены дворца также изобиловали рельефами, цветными изразцами, яркой росписью, золотыми орнаментами и инкрустацией из слоновой кости.
На всё это Харбона давно уже не обращал внимания. К дворцовым воротам он подъехал верхом на своем Халдее – несейском коне золотисто-рыжей масти или, как говорили льстецы и прихлебатели среди подчиненных, цвета утренней зари. При этом начальник стражи пребывал в плохом настроении. Мало того, что неожиданный вызов во дворец прервал на самом интересном месте его беседу с Сукайей, не дав выяснить, почему лучше бы и ему, и Кудурру и самому Сукайе не знать, что сталось с бесследно исчезнувшей молодой еврейкой по имени Хадасса, и теперь Харбона терзался в догадках. Помимо всего, он еще чувствовал, что поганец исполнитель особых поручений мог бы одной фразой разрешить его любопытство, и не сделал это исключительно из свойственной сабе страсти при любой возможности измываться над аристократами.
Впрочем, через минуту он был настолько потрясен, что забыл и про хитрую рожу Сукайи, и про загадку таинственной Хадассы.
Не может быть… Ведь это Астиаг, царский любимец, горбоносый красавец тогарамской породы, пылкий, быстрый и выносливый, легко повинующийся удилам, мягко ступающий, высоко несущий гордую голову. Вот он опускается на землю… Из ворот выходит человек в шароварах и пурпурном в зеленую полоску кафтане. Постойте, да уж не Аман ли это? С чьим еще можно спутать это обрамленное коротко подстриженною круглой бородкою лицо обиженного мальчика с маленькими глазками, слегка приплюснутым носом и здоровенными ушами? Он встает на колени рядом с конем, и в этот миг ворота распахиваются, и из дворца в сопровождении царедворцев, один из которых держит над ним остроконечный солнечный зонтик, другой – опахало, а остальные – копья и луки, выходит сам поведитель четырех стран света, любимец богов Бэла и Набу, великий царь Ахашверош, чье владычество приятно для их сердечной радости. В одной руке у него жезл с набалдашником в виде лилии, в другой – букет цветов. На голове – корона с острыми зубцами. Одет он в длинную мидийскую одежду, которая у бедер подобрана и уложена ниспадающими складками. У него длинная борода, носить которую, в отличие от остальных персов, разрешается только царю. Но постойте – это не его борода! У царя борода аккуратно заплетена в косички, а у этого – широкая, окладистая и слегка взлохмачена. И ростом этот повыше, чем царь царей и поплотнее будет… это не Ахашверош! Это кто-то иной, кого он, Харбона тысячу раз видел, но сейчас не может вспомнить.
Харбона покачнулся, сидя на Халдее, в чьей золотой гриве захлебнулось весеннее солнце. Ему показалось, что сейчас он потеряет сознание. Объяснение напрашивалось лишь одно – пока он возился с Кудурру и Сукайей, пока обдумывал, как подоить предприимчивую рабыню Истуннахум и подготовиться к ДОСТАРХАНу, в Империи произошел государственный переворот, и теперь властвует новый монарх. Небось, уже выполнил все обряды коронации – торжественно надевал одежду, которую, не будучи царем, носил Кир, съел сушеных фиг в окружении соратников, выпил кислого молока, имитируя таким образом основателя Империи. Вон как перед ним пройдоха-Аман стелется. А вот Харбона, судя по всему, опоздал к раздаче фиников, а, возможно, поспел как раз в срок к раздаче плетей или чего похуже. На это властители Империи всегда были щедры и изобретательны. Новые хозяева обычно со слугами прежних не церемонятся. Хорошо, если отсечением головы ограничится. А то могут быть отрубленные руки и ноги, выколотые глаза, или положат голову на один камень, а другим расплющат. Неизвестно, куда бы завело воображение несчастного начальника стражи. К счастью, тут к нему подскочил старый подлиза, но незаменимый шпион, киликиец Аппуашу, одевающийся куда более по-персидски, чем сами персы, предпочитавшие все иностранное, особенно мидийское. На нем были длинные штаны, куртка с поясом и староперсидская длинная юбка. На голове красовалась кожаная шапка, а обувь завязывалась на подъеме. У пояса висел короткий меч, и вельможа, невольно отшатнувшись, крепко сжал правой рукой рукоять своего собственного меча, потому что Аппуашу, долгие годы верно служивший Харбоне, получи он сейчас от новых правителей приказ проткнуть мечом насквозь своего недавнего повелителя, не колебался бы ни минуты. Но губастый Аппуашу, сверкая черными глазами и тряся седыми локонами, схватился за стремя и горячо зашептал:
– О блистательный Харбона, все очень просто! Сегодня ночью сон не шел к царю, и сказал он, чтобы принесли памятную летописную книгу, и зачитывалось то перед царем. И обнаружилась запись, что поведал Мордехай…
Мордехай? Мордехай! Вот кто опускает обутую в кожаный сапог ногу на спину подобострастно вставшего на четвереньки Амана. Полный бред! Неужели царем стал Мордехай? Еврей?..
– … что поведал Мордехай о стражах порога, которые задумали убить царя Ахашвероша, да продлят Бэл и Набу его дни!
При этих словах Харбона испытал облегчение – значит, Зерван, Время, еще не сошло с ума и мир продолжает жить по прежнему распорядку с не великим (Харбона повертел головой, никто ли не пытается прочесть его мысли, отразившиеся на его лице), но предсказуемым Ахашверошем. Аппуашу, между тем, продолжал:
– И сказал царь: «Что содеяно из почестей и величия Мордехаю за это?» И сказали отроки царские, слуги его: «Ничего с ним не содеяно». И сказал царь: «Кто во дворе?» И сказали царские отроки ему: «Вот Аман стоит во дворе.» И сказал царь: «Пусть войдет.» И вошел Аман.
– Слушай, – не выдержал Харбона, – ты рассказываешь так, будто сам при всем этом присутствовал.
– Не я, – важно отвечал Аппуашу, – но собеседники мои, люди, с коими я теснейшим образом общаюсь, имеются среди придворных. Они в тот час пребывали во дворце, все видели, все слышали, обо всем мне доложили.
Странное чувство вдруг охватило Харбону. Ему вдруг показалось, что на площадку перед воротами, на дворцовые стены, сложенные из тщательно отполированных каменных кубов, на людей, копошащихся возле коня, разлегшегося у ворот, на себя самого, заговорщицки перешептывающегося с продажным Аппуашу – на все это он смотрит с небес, населенных бесчисленными вавилонскими, персидскими и прочими богами, с высоты веков – тех, что проплыли и уплыли, и тех, которым суждено проплыть и уплыть, увидел и подумал: “Вот, мы суетимся, плетем интриги, а куда все это просыпется, словно песок? Пощадит ли Зерван, Время, хотя бы величайшее из наших дел? Народы, целые народы исчезли с лица Земли – ханаанейцы, филистимляне, моавитяне! И еще исчезнут! Да есть ли что-либо вечное в этом мире? Есть ли в нем носители вечности? И кого будет волновать спустя тысячелетия, что там сегодня во дворце сказал царь Аману?!
– А царь Аману сказал, – с жадностью до чужого внимания верещал Аппуашу, – «что бы этакое сделать тому человеку, которого царь хочет отличить почестью?» И подумал Аман…
– Ну что ты врешь? – возмутился Харбона. – Ты-то откуда знаешь, что блистательный Аман изволил подумать?
– Да говорят, у него все на мор… на лице было написано! – воскликнул Аппуашу. – Надулся, как мех с воздухом, с которым наш солдат в походе реки переплывает, и в позу встал, как покойный правитель вселенной, любимец Бэла и Набу, царь царей Кореш на барельефе, украшающем стеллу в Урукской ападане. Так вот, блистательный Аман подумал, что это его властитель всех стран, царь царей Ахашверош отличить почестью хочет, и отвечает: “Пусть представят одеяние царское, в которое одевался царь, и коня, на котором ехал царь, когда возлагали царский венец на главу его, и пусть подадут одеяние и коня в руки одному из первых князей царевых, и облекут того человека, которого царь хочет отличить почестью, и выведут его на коне на городскую площадь и провозгласят перед ним: “Так делается человеку, которого царь хочет отличить почестью”. Стоит блистательный Аман перед царем царей, повелителем четырех сторон света, а плечи-то под мидийским кафтаном так и ходят ходуном, словно в предвкушении того сладчайшего мига, когда на них нежно опустится пурпурная царская мантия… И вдруг он слышит: “Вот-вот, возьми сейчас же у Эгая, который хозяйством во дворце занимается, мою нижнюю рубаху – знаешь какую – пурпурную с широкой белой полосой от шеи до подола, возьми мою пурпупную мантию и ярко-красные штаны, возьми мою “митру” с округлым верхом, украшенную золотом и драгоценными камнями, возьми моего Астиага, ничего не забудь…” Досточтимый Аман прямо вперед подался – вот, вот, сейчас! А блистательный царь, как ни в чем не бывало, продолжает: « …И сделай все это Мордехаю, еврею, сидящему у царских ворот!» Эх, блистательный Харбона, много я повидал за свои сорок восемь лет, но клянусь, все бы, не раздумывая, отдал за то, чтобы одним глазком увидеть, как в этот момент вытянулась мор… лицо блистательного Амана!
Аппуашу собрался было расхохотаться, да осекся, увидев, что у Харбоны мор… лицо тоже вытянулось.
– Мерзавец! – сжав плеть в руке так, что побелели костяшки пальцев, прошептал Харбона. – Всегда они вывернутся! Ну ничего! Ничего! Скоро! Очень, очень скоро!
А в это время Аман, встав на четвереньки, изобразил из себя ступеньку, на которую шагнул еврей Мордехай прежде, чем оседлать царского коня. Конь поднялся, Аман взял его под узцы и закричал не своим обычным роскошным басом, вызывавшем верноподданную улыбку у мужчин и трепет у женщин, а каким-то надтреснутым, полным боли голосом:
– Так делается человеку, которого царь хочет отличить почестью!
Теперь они двинутся через весь город, через улицы, над которыми, точно опахала, качаются разлапистые ветви финиковых пальм, через площади, окаймленные рядами квадратных колонн, каждая из которых увенчана двумя каменными бычьими головами, по берегам Хоаспа и Эвлея, где растут лилии, в честь которых и назван город, и всюду эту процессию будут встречать толпы персов, эламитян, халдеев, вавилонян и, конечно ухмыляющихся, евреев, и все будут глазеть, и все будут показывать пальцем, а всесильный министр Аман будет, глотая слезы, вести под уздцы белоснежного Астиага, на котором восседает ненавистный Мордехай, и надрывно кричать:
– Так делается человеку, которого царь хочет отличить почестью! Так делается человеку, которого царь хочет отличить почестью! Так делается человеку, которого царь хочет отличить почестью!
– Блистательный Харбона? – произнес царский слуга в блиноподобной шапке с ярко-красным околышем, подбежав к Харбоне и протягивая ему пергаментный свиток с царской печатью. У слуги за спиной, подобно одинокому крылу, вырастал красивый изогнутый лук, а рядом топорщился колчан, тоже подобный большому свитку, только не пергаментному, а обтянутому льняной тканью, с простроченной золотой нитью.
Сломав печать, Харбона развернул маленький свиток. Царь всех стран предписывал начальнику городской стражи немедленно взять на себя организацию почетного конвоя, который будет сопровождать процессию, состоящую из Первого министра, белого царского коня Астиага и восседающего на нем еврея Мордехая. То есть прямо сейчас необходимо было достать из-под земли минимум шестерых стражников для охраны, а потом еще расставить по пути следования посты… А какой он, путь следования? В какую сторону Мордехаю придет в голову направить коня или Аману потянуть за уздцы? Этого не знал никто. Как всегда, Царь царей облекал в форму указа очередной свой сиюминутный каприз, который и выполнять следовало сиюминутно. К счастью, перемещаться Аман с Мордехаем и Астиагом будут торжественно, а следовательно медленно, и можно пустить параллельно их движению своего заместителя, который, увидев, куда направляется эта тройка, будет срочно на ее пути организовывать посты. А почему заместителя, почему бы самому не заняться организацией почетных караулов? Ведь если кто-то сдуру накинется с ножом на Амана, любимца царя, или от большой, а главное, вполне заслуженной, любви к иудеям выпустит стрелу в Мордехая, голову снесут не безвестному заместителю, а ему, Харбоне! Но что-то подсказывало – нет, главная опасность кроется не здесь, не на каменных улицах Шушана с его многоязыкой и многоцветной толпой, а там, в его собственном кирпичном «дворце», в зале, где его дожидаются Кудурру и Сукайя, владеющий какой-то страшной тайной, связанной с бесследно пропавшей еврейской девицей Хадассой. Кроме того, он, конечно, не потомок Амалека, в отличие от Амана, и не собирается отдавать жизнь ради того, чтобы лишить жизни хотя бы одного еврея, но и потеть, чтобы обеспечивать охрану еврейскому вожаку, которого он бы с удовольствием своими руками придушил – это уж, увольте – выше его сил!
Все так, но и все дела быстро переделать не удалось. Пока Харбона рассылал гонцов, разъяснял подчиненным задачи, проверял, как эти задачи выполняются, время шло, солнце, словно изжарившись за долгий день, побагровело и начало клониться к кристальным водам Эвлея, которые, как всем в стране было известно, подавали, словно драгоценный напиток, в серебряном кубке самому царю. Казалось, оно тянется к воде иссохшими губами, роняя тяжелые лучи, словно капли пота. В кирпичный дворец Харбона приехал уже затемно. Масляные светильники и факелы, зажженные Табией, отбрасывали на стены залы пляшущий свет. Глаза Кудурру и Сукайи, коротавших время над пивом, блестели в полутьме так, что Харбона усомнился в том, что они вообще смогут сейчас членораздельно разговаривать. И вообще, не изгнать ли немедленно Кудурру, который уронил свою и всей Шушанской знати честь тем, что пировал с САБЕ. Кроме того, Сукайя явно поведал Кудурру тайну, и теперь начальник стражи столичного города Шушан Харбона выглядел ничего не ведающим недотепой на фоне всезнаек -подчиненных.
Но прежде, чем он успел что-то сказать или сделать, Сукайя вскочил и, не дожидаясь, пока глава стражников сядет, взволнованным и, кстати, звучащим (увы, лишь звучащим) совершенно трезво голосом, заговорил:
– Если блистательный Харбона позволит, я начну свой рассказ, столь грубо прерванный… – тут он поперхнулся собственной фразой, поняв, что выглядит так, будто он обвиняет капризного царя в том, что тот беспричинно дергает своих подчиненных, а это уже попахивало, и закончил скорбным, – роковыми обстоятельствами, не позволившие опоре трона удовлетворить свое любопытство и услышать…
Он остановился, почувствовав, что вновь сморозил что-то фамильярное, но с пьяных глаз не сообразил что, и, похоже, был счастлив, когда Харбона вместо того, чтобы разразиться гневом, лишь, плюхнувшись на ложе, крикнул:
– Табия! Принеси мне тоже пива!
В этом не было ничего особенного. День прожит был тяжелый; пока Кудурру и Сукайя прохлаждались в зале, Харбона выполнял задачи государственной важности, и сейчас кубок-другой пива могли пойти ему лишь на пользу. Отхлебнув из кубка, Харбона кивнул Сукайе:
– Рассказывай.
Сукайя начал с предыстории. Соседи Хадассу в последний раз видели девять лет назад, когда по всей стране собирали девушек, дабы найти среди них ту, что сможет сменить на троне и на брачном ложе оскорбившую царя и казненную за это царицу Вашти. Большинство соседей склонялись к мысли, что Хадасса не желала проводить ночь с царем Персии, что было непременным условием конкурса невест, и сбежала из дому. Куда? По одной версии, поддерживаемой большинством соседей, сбежала она в Иудею и жила сейчас в какой-нибудь полуразрушенной, вернее, полуотстроенной деревушке среди еврейских репатриантов из Персии, отпущенных, вернее, отправленных туда царем царей Киром восстанавливать храм под руководством Зерубавеля бен Шалтиэля и Иеошуа бен Иоцадака. По другой, вообще укрывается где-то за пределами Империи. Обе эти версии никакой проверки здравым смыслом не выдерживали. Конечно, на окраинах Империи, будь то Иудея, Самария или Египет, порядка было поменьше, чем в столицах, что в Шушане, что в Экбатане, что в Пасаргаде, и уж, конечно же, в главной из столиц – Персеполе. Но и не такой уж хаос творился в дальних сатрапиях, чтобы туда не дотянулись руки слуг царя царей с тем, чтобы приводить девиц на царское ложе. Другое дело, что, не желая оказаться в объятиях венценосного иноверца, дура могла срочно выскочить замуж, но это проще было сделать, не выезжая из Суз, где евреев, к сожалению всех присутствующих, было предостаточно. Ну, а добраться незамеченной из центра Страны стран до ее границ, было вовсе нереально, да еще на просторах, кишащих разбойниками, сохранить жизнь, не говоря уже про девственность. Кто-то из чиновников, с которыми удалось пообщаться Сукайе, высказал предположение, что ее забрали-таки в царский дворец на высочайшую проверку. Но в таком случае, куда она делась? Ведь все девушки, собранные по разным сатрапиям в местные царские АПАДАНЫ, а затем свезенные в Шушан, были со временем возвращены по домам, а царицей была объявлена красавица Эстер. Куда же делась Хадасса?
– На всякий случай, – глотнув пива, продолжил Сукайя, незаметно для поглощенного его рассказом Харбоны усевшийся на стул, – я отправился к Хегаю, который в те времена заведовал набором и отбором девиц, и, предъявив ваше послание, испросил разрешения заглянуть в архив тех времен и поглядеть все списки и прочие документы, касающиеся отбора невест. Я поначалу решил, что евнух сам то ли еврей, то ли чересчур… э-э-э… положительно, что ли, относится к этому племени. То есть, когда я сказал, что ищу некую еврейку, он как-то занервничал, стал спрашивать, зачем мне это надо, затем ссылаться на занятость, на то, что у него сегодня аудиенция во дворце и ему нужно к ней готовиться. И вдруг вижу, у него капельки пота по лбу, как роса летней порой. Ну, думаю, это неспроста! Чего это ты испугался дорогой? «Помогите мне, – мысленно говорю, – Мардук и Иштар! Ведь один неверный жест – и всё сорвется!», и хватаю его за капюшон-воротник, то бишь платок, которым он голову и шею обмотал. «А ну, – говорю, – сознавайся во всем! И учти – нам и так все известно, и судьба твоя зависит от твоих ответов.» Говорю, а у самого поджилки трясутся – вот сейчас посмотрит невинными глазами и спросит: «О чем это вы, господин исполнитель особых поручений?» Что мне тогда делать?! Но нет, эта туша с бабьим лицом возьми да и бухнись мне в ноги. “Прости, – говорит, – на денежки польстился! Ее двоюродный брат, иудей Мордехай, глава евреев, предложил мне тогда две мины и два шекеля серебра*** за то, чтобы я все ее документы изъял и провел ее под другим именем.”
– Зачем ему это было нужно? – не выдержал Харбона.
Кудурру, который на этом самом месте шесть часов назад издал тот же возглас, лишь усмехнулся в бороду, по которой текли струйки пива – густой вавилонской СИКЕРЫ.
– А затем и нужно, – махнул рукой Сукайя, – чтобы не захотел царь царей приближаться к красотке. Ну, сам посуди, блистательный, может ли монарх жениться на девушке, происхождение которой окутано мраком.
– Может! – уверенно воскликнул Харбона. – Ведь женился же он, в конце концов, на другой девушке, Эстер, которая сирота и непонятно какого роду-племени.
Сукайя как-то загадочно посмотрел на начальника стражи и ничего не ответил.
– И потом, – продолжал Харбона, – когда его величество узнал бы, что она еврейка…
– …Ничего бы не было, – вставил Кудурру, – Царь царей постоянно подчеркивает равенство всех народов и вер, входящих в Империю, а лично ему безразлично, кому поклоняется женщина, были бы бедра у нее достаточно широки. Харбона невольно взглянул туда, где чернел арочный вход в галерею, и поморщился. Хотя Табия все эти годы не демонстрировал ничего, кроме преданности, Харбоне не хотелось бы, чтобы его собеседники в присутствии Табии говорили о царе в таком тоне, но он не стал одергивать Сукайю, лишь вяло возразил:
– Ну, не знаю… Одно дело, просто женщина, а другое – жена. – О, – поднял палец Сукайя, – в этом-то все и дело! Хадасса не просто девушка, не просто еврейка! Среди ее предков затесался Шими бен Киш, ближайший родственник Шауля – первого из еврейских царей. Так что наша плутовка сама царского рода. А вы, господа, знаете, что основные колебания по поводу того, стоит ли расставаться с царицей Вашти после ее грубой выходки, были связаны с тем, что покойная являлась внучкой вавилонского царя Навуходоносора. – Правнучкой, – машинально поправил его Харбона. – Виноват, правнучкой, – почтительно склонившись, признал Сукайя. – И вот теперь вставал вопрос – кто придет на смену ей? Простолюдинка? Местная аристократка?
Девушки, ведущие свой род от монархов, на улице не валяются. Еврейская принцесса, дочь одного из основателей прославленного царства, чьи границы дотягивались до самого Евфрата, могла бы оказаться замечательным выходом из положения. – А почему же Мордехай этого не захотел? Сукайя и Кудурру почти что хором расхохотались. – Да евреи они, вот почему! И мы для них не люди! И любой еврей предпочтет, чтобы его дочь, будь она трижды принцесса, вышла замуж за раба, но еврея, чем за царя, но чужака. – Гм… Пожалуй, – согласился Харбона. – Что ж, осталось выяснить три вопроса. Во-первых, под каким именем укрылась эта Хадасса, во-вторых, где она все-таки пребывает сейчас, и, в-третьих, что такого страшного и ужасного во всей этой истории – я имею в виду твое странное заявление о том, что лучше бы нам не знать, где Хадасса. – Что ж, – задумчиво произнес Сукайя, закинув голову и разглядывая потолок, с которого смотрели вырезанные по камню орлы с бородатыми человеческими лицами и распластанные львы и пантеры. – Я отвечу на первый вопрос, и необходимость отвечать на два следующих, думается, отпадет сама собой. Какое имя взяла Хадасса, чтобы скрыть свое происхождение? Короткое. И он назвал имя. Это было страшнее всего.
– Да нет же, клянусь Бэлом и Набу! – горячо уверял Аман своих советников, друзей и домочадцев. – То, что сегодня произошло, было лишь нелепой случайностью! И не потому царь четырех стран света Ахашверош, да продлятся дни его, заставил меня вести под уздцы коня, на коем восседал… – Аман зажмурился, скривился и скорбно выдохнул, – Мордехай-еврей… Помолчал и закончил: – …что счел клеветою мои обвинения в адрес сего зловредного Мордехая. Да, собственно, никаких обвинений и не было – я ведь и рта раскрыть не успел, как царь задал мне вопрос – что сделать мужу тому, коего почтить царь желает. Витиеватая речь, некогда, после бунта строптивой царицы Вашти, снискавшая Аману столь большой успех в Царском совете, сейчас действовала на присутствующих усыпляюще. Не то, что бы обстановка располагала к дремоте. Во-первых, в зале было светло благодаря обилию факелов. Во-вторых, все стояли, за исключением находившегося за день Амана, который впечатался в стул, поместив короткие ножки на скамеечку из черного дерева, инкрустированную слоновой костью. И, тем не менее, то тут, то там можно было видеть, как над очередной коротко подстриженной круглой бородой, веки опускаются… опускаются… и р-раз! Сомкнулись! – Я-то, – продолжал Аман, – в простоте душевной сказал в сердце своем: «Кому пожелает царь содеять почесть большую, чем мне?» Эта фраза, действительно полная простодушия, граничащего с идиотизмом, разбудила всех до одного, и в коротких круглых бородах засверкали плохо спрятанные насмешливые улыбки, а Зереш, супруга блистательного, ничего и никого не стесняясь, громко захохотала. – Ну, я, – ничуть не смущаясь, – продолжал Аман, – я и ответил: «Муж, коего царь многих княжеств, царь великий, царь могучий почтить желает… Гм… Да одно лишь желание царское есть величайшая слава и почесть». «Хитроумен, – подумали все. – Не так-то прост!» – «Но коль скоро царь четырех стран света спрашивает, отвечу: надлежит возвестить, что это есть муж, чьей славы возжелал царь, а превыше сего нет ничего. А посему, пусть доставят облачение царское, в которое облачался царь, и коня, на коем верхом ездил царь…» И Аман рассказал едва ли не слово в слово историю, рассказанную утром продажным Аппуашу Харбоне, завершив ее описанием своего шествия в роли Мордехаева слуги и глашатая, да еще восклицающего «Так делают мужу тому, почтить коего царь возжелал!» – Вот и все, – закончил он свое повествование, ожидая всеобщего вздоха облегчения, мол, ну ладно, было и прошло. Но вздоха облегчения не последовало. Все – и друзья, и мудрецы, и домочадцы и Зереш – особенно Зереш! – смотрели тревожно и мрачно. Глядя из ниши, где он уселся на каменную приступку, Харбона увидел, как те, что стояли поодаль, тенью скользнули к выходу, прозорливо сочтя, что сегодняшняя близость к ныне всесильному министру может завтра стать поводом к опале. Первым заговорил вавилонский банкир Итти-мардук-балату, старый друг главного министра. – Плохо дело, – объявил он. – Этот еврей теперь – царский любимец. – Но это же временно… – как бы оправдывался Аман, тряся от волнения ушастой головой. – Любимцем трудно стать, – поддержал банкира маг Набу-зер-укин, – еще труднее перестать им быть. – Но я ведь тоже любимец! – возопил Аман. Все молчали. Все молча смотрели. И во всех взглядах Аман читал одно и то же – «бывший». Подытожила Зереш: – Если, – сказала она, – из племени иудеев Мордехай, пред кем ты начал падать, то тебе не одолеть его. Падешь ты, падешь пред ним. И тут Аман, коротконогий Аман, ушастый Аман, проявил воистину чудеса духа. Он гордо поднял глаза, обвел мужественным взором публику и твердо сказал: – Ну и пусть. Пусть я погибну. Зато хоть сколько-то евреев уничтожить успею.
Когда зала опустела, и даже Зереш удалилась, и лишь всесильный глава государства с видом человека, которому лекари сообщили о неизлечимой болезни, остался стоять посреди залы, залитой светом факелов, из ниши вышел Харбона. Даже в свете факелов казалось, что тьма, в которой он так долго находился, впиталась в него. Возможно, так оно и было. – Харбона, – грустно сказал главный министр, – ты здесь тоже находился все это время? – С тех пор, как наш блистательный главный министр изволил впустить в эту залу друзей, мудрецов и домочадцев. – «Друзья! Мудрецы! Домочадцы!» – с презрением передразнил Аман и уши его задрожали . – Неужели ты с ними согласен, Харбона? – Увы, о блистательный! – сокрушенно сказал Харбона. – Я бы рад был не согласиться, но… похоже, евреи в очередной раз выкрутились, и теперь не их губить надо, а шкуру свою спасать! -Харбона! – возмутился Аман. – Да, я Харбона! – вдруг резко заговорил начальник городской стражи. – Я Харбона, но я уроженец Шхема, а не амалекитянин. При всем уважении к великому министру, я жить хочу! – Но, Харбона, – возопил Аман. – Нас с тобой пока что, слава Бэлу и Набу, никто не собирается убивать. Я еще возглавляю правительство, я вхож к царю множеств, любимцу богов Ахашверошу, я сегодня пировал с ним и прелестной царицей Эстер… – Ну, если с самой царицей… – иронически восторгнулся Харбона, поглядывая на торчащую из-за стены внутреннего двора виселицу высотой в пятьдесят локтей. Виселицу эту по приказу Амана строили всю предыдущую ночь, и предназначалась она лично для Мордехая. – А чем тебе не нравится царица?! – запальчиво крикнул Аман. – Да нет, – задумчиво ответил Харбона. – Как мне может не нравиться царица? Да будет ведомо достопочтенному Аману… – Харбона не только резко перевел разговор на другую тему, но и столь же резко изменил стиль речи – что мы денно и нощно работаем над составлением списков сынов и дочерей проклятого богами народа и достигли значительных успехов. Так, в Шошане мы составили полный список проживающих здесь иудеев вместе с адресами. Всех, за исключением юной еврейки по имени Хадасса, двоюродной сестры господина Мордехая, для которого вчера блистательный Аман изготовил столь почетный постамент… – Харбона указал на чернеющую в темноте гигантскую виселицу. – Девица сия исчезла аккурат в те дни, когда по всей гигантской империи собирали девушек, дабы повелитель четырех стран света, великий Самец, царь Ахашверош, остановил на одной из них свой выбор и осчастливил, обратив ее в царицу. В списках, составленных исполнителем особых поручений евнухом Хегаем, никакая Хадасса, впрочем, не значится. Зато имеется протокол, – он потряс пергаментным свитком, – из коего явствует, что некая молодая уроженка города Шошан, отказалась отвечать на вопросы о ее происхождении и родне. Тем не менее, волею царя она была приведена в Голубой покой.
Голубым покоем называлась одна из спален Ахашвероша, стены которой были обтянуты белым льном, тканью узорчатой и синетой. В прочих спальнях он, как правило, почивал в одиночку, а в этой любил принимать женщин. Аман, прищурившись, посмотрел на начальника стражи. Похоже, он кое-что начинал понимать. А тот продолжал: – Так что найти Хадассу нам не удалось… – Как не удалось? – возмутился Аман, забыв на мгновение о своих собственных бедах. – Как это не удалось? Ты помнишь мое повеление? Всех до одного! Чтобы не получилась неудача, подобная той, что у самих евреев вышла с моими предками! Тогда их царь Шауль моему пра-прадеду дал еще одну ночь пожить, а тут как раз служанка подвернулась, и вот, пожалуйста, я перед вами! А у тебя бесследно исчезла женщина! Целое, можно сказать, чрево… – Я прошу у блистательного дозволения продолжить. Так вот, найти Хадассу нам не удалось. Но удалось найти ее портрет. Всезнающему Аману, конечно, ведомо, что евреи избегают изображать все живое. Вместе с тем, они позволяют художникам-иноверцам писать их портреты. Что касается Хадассы, то ее портрет писала женщина, знаменитая Гигитум. Вот он. Харбона быстрыми шагами пересек залу, залитую светом факелов, нырнул в черную нишу и вновь появился, сжимая в руках плоский прямоугольный предмет в красивом кожаном чехле. – Да обратит свой взор блистательный Аман!.. – произнес Харбона и, опустившись на одно колено, протянул предмет Главному министру. Тот принял его из рук Начальника городской охраны и прочел надпись на чехле, сделанную изящными арамейскими буквами: «Портрет Хадассы из рода Шими, сына Киша. Написано рукой Гигитум-художницы». Харбона помог Аману вытащить из чехла дощечку из эбенового дерева, прочного, не подверженного гниению и не склонного к растрескиванию. Едва Аман взглянул на дощечку, его глаза остекленели, челюсть отвисла, а уши, казалось, стали еще больше. Он устремил на поднявшегося с колен Харбону взгляд даже не вопрошающий, а прямо-таки умоляющий: «Ну скажи, что это неправда, что это кошмарный сон, что я вот-вот проснусь!» – Да, – сказал неумолимый Харбона. – Хадасса стала царицей Эстер! – Это невозможно! – прошептал Аман. – Это так, – подтвердил Харбона. – Царица еврейка. И чтобы исчезли всякие сомнения, блистательный может посмотреть полученный мной сегодня через моих людей у старого евнуха Хегая протокол беседы с ней в те времена, беседы, во время которой она отказывается сообщить хоть что-либо о своем происхождении. – Если открыть Ахашверошу глаза… – пробормотал Аман, с перепугу забывая сдобрить царское имя набором титулов. – То он будет счастлив, – закончил Харбона. – Пусть мудрый Аман не строит иллюзий насчет повелителя четырех стран света – увы, он перс, а не амалекитянин, и к евреям относится так же, как к персам, вавилонянам, ассирийцам и всем прочим – ведь нам до сих пор приходится скрывать от него, кого мы собираемся истреблять в пятнадцатый день месяца Адар. А вот узнав, что девица без роду-племени, которую он несколько лет назад взял в жены и произвел в царицы, сама является наследницей царского рода… – да-да, о блистательный, она происходит от Киша, отца еврейского царя Шауля… – Того самого, который истребил весь наш народ, кроме моего предка Агага, убитого сутки спустя их шаманом Шмуэлем! – вновь перешел на шепот Аман. – Что ж, уважение подданных лишь возрастет. – Вашти была внучкой Навуходоносора, – с надеждой произнес Аман. – Это не помогло ей, а скорее помешало. – Мне кажется, – вкрадчиво сказал Харбона, – нам сейчас следует думать не о превратностях судьбы царских сожительниц, а о том, как самим выпутаться из этой истории. Мы не можем отменить приказ, подписанный самим царем, и выполнить его тем более не можем. – Почему не можем выполнить? – удивился Аман. – То есть как «почему»? – Харбона растерялся. – Да ведь сама царица… – Ты ведь сам говоришь – царский приказ отменить нельзя… А значит, отряды, которые мы сколотили, никто не распустит и не разгонит, и в пятнадцатый день месяца Адар мы начнем действовать, как и было намечено. Все, чего сможет добиться царица Эстер, да будет она проклята!… – Харбона при этих словах вздрогнул – отчаянный Аман даже не понизил голоса. – Это того, что войскам будет приказано помогать не нам, а евреям. – Но ведь они же перебьют нас всех до единого! – вскричал Харбона. – Вероятно, – согласился Аман. – Зато сколько евреев мы успеем до тех пор уничтожить! Харбона взглянул на Амана. Тот был воистину велик в это мгновение. Расправив узкие плечи, он сжимал в руках портрет царицы Эстер так, будто готов был броситься с ним в атаку. Глаза его горели. Зубы были стиснуты. Во всем его облике сквозила готовность умереть, но совершить задуманное. Харбона почувствовал, как у него по спине струится пот. Голова кружилась. Он ощущал себя на краю огромной воронки, на дне которой шевелила гигантскими челюстями неотвратимая гибель. Он чувствовал, как сползает в эту воронку навстречу дрожащим от нетерпения челюстям и не за что зацепиться, и не во что упереться ногами. Этот безумец готов умереть и послать на смерть тысячи и тысячи. Но он, Харбона, умирать не хочет. И он должен сейчас об этом объявить. – Я не согласен, – тихо произнес Харбона. Аман посмотрел на него с изумлением. Это насекомое смеет ему противоречить? – Я не согласен, – твердо повторил Харбона. – Я не буду в этом участвовать. Я хочу жить.
Интересно, что предпримет против него Аман? Ведь Харбона всегда может прибегнуть к защите царицы! Правда, придется сознаваться, что сам участвовал в заговоре. Ну что ж, у него уже наготове отмыкающие сердце слова «но когда я узнал, что наша блистательная царица принадлежит к сему великому народу»… Главное, и лгать почти не надо. Сейчас только бы из дома Амана живым выбраться.
Самое удивительное, что Аман не проявил никаких признаков гнева. Он внимательно посмотрел в лицо Харбоне и спокойно сказал:
– Ладно. Ты останешься жив. Ты останешься жив и продолжишь мое дело. Сегодня, когда я отправлюсь на пир, ты иди следом. Царица, говоришь? Сегодня этой царице придет конец! Сам погибну, но одной иудейкой станет меньше.
Где-то в галерее дворца послышался шум. Мужские, хорошо поставленные голоса, что-то громко вещали. Различимо было лишь одно время от времени повторяемое слово – «Аман! Аман!»
– Это за мной, – скороговоркой забормотал Аман. – Сейчас на пир поведут.
Он перешел на шепот:
– Спрячься в переходе неподалеку от залы, где мы будем пировать. Ахашверош имеет привычку во время пиров выходить в сад и там прогуливаться. Как только он выйдет и скроется из глаз, сразу заходи внутрь. А я…
В это время дверь в залу распахнулась, и появились слуги Ахашвероша.
«С пира все началось, пиром все и заканчивается, – подумал Харбона, прикладывая ухо к трещинке в стене, которую недавно заботливые руки Амановых слуг расширили до размеров слухового окошка. – Только тот пир, на котором царица Вашти отказалась предстать перед царем, что привело к гибели и возвышению с одной стороны Эстер, а с другой стороны Амана, был пороскошнее этого. «ТИКТА» назывался он, что означает «отличный». Присутствовало – Харбона по роду службы точно помнил – шесть тысяч пятьсот семьдесят четыре человека. Украшения, кубки, ложа, на которых возлегали гости – все сверкало серебром и золотом. На столы подавали свиней, быков и баранов, зажаренных целиком. В этот день единственный раз жители Суз увидели Царя Царей, Повелителя вселенной и любимца богов с умащенными волосами. Длилось же пиршество сто восемьдесят дней.
А сейчас все было скромненько. На мраморном полу, расчерченном на черные, желтые, красные и белые квадраты, высились три отделанных бирюзой и сердоликом ложа, на которых возлегали Аман, Ахашверош и Эстер. Трудность заключалась в том, что стены в АПАДАНЕ были очень толстыми, и, когда он смотрел в широкую щель, то практически ничего не слышал. Приходилось прикладывать к окошку попеременно то глаз, то ухо.
А потом и вовсе пришлось нырнуть за колонну да прикрыться свисающим со стены ковром, на котором был выткан свирепый единорог с телом быка, покорно припадающий к стопам обнаженной девственницы. Ибо мимо шел часовой, и, хотя считалось, что является этот часовой его, Харбоны, подчиненным, но между ними на служебной лестнице был еще посредник в лице Начальника дворцовой стражи, который, подними стражник крик, дескать, блистательный Харбона подслушивает беседы еще более блистательного Царя Царей, немедленно использовал бы это, дабы занять уютное место Начальника городской стражи, предоставив предыдущему обитателю его куда менее уютное место где-нибудь на колу. Когда шаги стихли в дальних переходах АПАДАНЫ, Харбона поспешил на свой наблюдательный пункт, опасаясь, что пропустит самое важное. А в том, что оно сегодня будет, он не сомневался – вся империя кишела слухами о грядущем истреблении иудеев, и можно было не сомневаться, что до царицы Хадассы-Эстер тоже дошли эти слухи. А раз так, для чего еще она могла пригласить Амана на пир, как не для того, чтобы на этом пиру натравить на него Царя царей? Такой опытный царедворец, как Аман, не мог не понять этого в то самое мгновение, когда ему сообщили, что Эстер – иудейка, и должен был бы те минуты, которые ему отпустил зерван прежде, чем за ним явятся слуги царя, использовать для того, чтобы пуститься в бега. А вместо этого он…
Что происходит с Царем царей? Как это в общем-то худое лицо умудрилось расплыться, точно полная луна? Он ведь уже восемь лет женат на проклятой еврейке, он еще недавно по несколько недель не принимал ее у себя – откуда же этот влюбленный взгляд, откуда-же – Харбона приложил к окошку ухо – это слюнявое «Проси, Эстер, что хочешь! Хоть половину царства!»?
Женский голос зазвенел в тиши резко, как тончайшая из натянутых струн.
– Если Повелителю угодно …
Глубокий вдох. Всё. Решилась.
– …пусть он сохранит жизнь мне и моему народу.
Вот оно. Харбона напрягся изо всех сил. Он не смотрел, он слушал, но при этом живо представил себе, как и без того всегда горящие холерическим блеском глаза Ахашвероша, еще ярче засверкали в глубоких глазницах, словно факелы в пещерах, а крохотные глазки Амана от ужаса выпучились и заняли чуть ли не половину побелевшего лица.
– Ибо я и народ мой проданы…
Струна звенела все выше.
– …На истребление, на убиение и на уничтожение.
И это трижды повторенное, в сущности одно и то же, усилило воздействие ее слов не в три, а в триста тридцать три тысячи раз. Так что прозвучавшее вслед за тем верноподданное «если бы нас продали в рабство, я бы смолчала, ибо ради Повелителя моего…» уже ничего не прибавило к полной победе. Наступила тишина. Харбона заглянул в щель, и увидел, что долговязый царь навис над женой и, воздевая руки, что-то у нее спрашивает, а Аман, отчаянно подмигивает, смотрит прямо на него, на Харбону, словно видит, что тот подглядывает..
Харбона опять прижал ухо к трещине.
– Кто он?! Где он?! – рычал Ахашверош. – Покажи мне его! Покажи мне его! Покажи мне его!
Когда, в полном соответствии с предсказанием Амана, разъяренный Ахашверош, слегка пришаркивая толстыми подошвами кожаных башмаков, дабы слегка остыть, прошагал в сад мимо ковра, за которым скрывался Харбона, последний бросился в залу, как и было договорено. Но стоило ему с усилием отворить тяжелую дверь, как разучившийся, казалось, за последние сутки изумляться, Харбона застыл, потрясенный. Эстер уже на своем ложе не возлежала, а просто лежала. А рядом лежал Аман, скрутивший ее и зажимающий ей рот. На полу валялась сорванная кружевная накидка с золотой вышивкой.
– Скорее, – забормотал Аман. – Я ее подержу, а ты стаскивай платье! А потом аккуратно развесь на стуле! И диадему не забудь на мраморный столик положить! И быстро зови царя и кричи, что ты застал нас в объятиях друг друга! Он нас казнит, но озлится на Эстер и указа об уничтожении иудеев отменять не будет. И ты доделаешь мое дело. А-а-а! – воплем закончил он свои инструкции, потому что Эстер впилась острыми зубками ему в палец. Привыкший повиноваться всесильному министру, Харбона потянулся было к задравшемуся отделанному розовой каймой подолу вышитого шелкового платья царицы, но тут же отдернул руку. Аман потомок Амалека. Этим сказано все. У него просто нет выбора. Он посвятил жизнь борьбе с евреями и идет до конца. Он отдал все свое богатство, которое скапливал десятилетиями, на снаряжение боевых отрядов, которые под командой Харбоны должны были уничтожать евреев. А что делать Харбоне? Что, если в тот момент, как он будет стаскивать с Эстер платье, в залу войдет Ахашверош?
Решение было принято за доли секунды. Сжав кулаки, Харбона с криком «На помощь!» бросился на Амана.
Негодяй! –думал Ахашверош, шагая впереди остальных по коридору мимо ковра с единорогом и девственницей. – Мало того, что пытался мою жену вместе с ее народом уничтожить, так еще ее прямо во дворце силою обесчестить пытался.»
«Значит, Харбона меня предал, – думал Аман, шагая по коридору мимо ковра с единорогом и дественницей. – Похоже, моя жертва оказалась напрасной. Кто же теперь их передавит?»
«Какой молодец этот Харбона! – думала Эстер, шагая по коридору мимо ковра с единорогом и девственницей. – Мне все казалось, он меня ненавидит, а он жизнь спас… и мне, и нам всем.»
«Если начнется следствие, то все пропало, – думал Харбона, шагая по коридору мимо ковра с единорогом и девственницей. – Как бы это заткнуть ему рот прежде, чем он поведает царю о том, что я был его правой рукой?»
«Поспать бы!» – хором думали стражники, которые вели Амана по коридору мимо ковра с единорогом и дественницей.
Единорог и девственница ни о чем не думали. Просто смотрели.
– О царь! – возопил Аман, вырываясь из рук стражников и протягивая собственные руки к Ахашверошу. – Взываю к твоей справедливости! Прошу честного суда!
«Ага, – подумал Харбона, – суда, во время которого ты всех нас и меня в первую очередь выдашь с головой. Нет, дружище! Надобно тебя опередить!»
– О великий властитель, – воскликнул он. – О каком еще суде толкует сей убийца и насильник? У него ведь далеко идущие планы. Не далее, как три часа назад мне стало известно, что построил он у себя во дворе виселицу высотой в пятьдесят локтей, чтобы повесить благородного Мордехая, который, как известно, спас жизнь великому повелителю, и которому, как известно, по приказу великого повелителя были возданы особые почести. Собственно, с сообщением об этом я и спешил к царю царей, когда и застал столь непотребную сцену. И еще к вопросу о “честном суде”, – царедворец Харбона все более и более распалялся, – говорил он, что ничего не боится, ибо на суде всегда вывернется, а без суда великий Царь царей, любимец Бэла-Мардука и Иштар, не изволит его казнить, поелику…
Тут Харбона замолчал.
– Почему не изволю? Ну! Отвечай же! – сгорая от нетерпения закричал царь Ахашверош, останавливаясь у колонны высотою в сорок локтей, украшенной капителью с изображением бычьей головы.
– Не смею… – потупившись, прошептал Харбона.
– Я повелеваю! – капризно взвизгнул монарх, неслышно топая обутой в кожаный сапожок ногой.
– Он сказал… – выдавил Харбона. – Он сказал… он сказал, что казнить его без суда у великого Царя царей духу не хватит. Он сказал: «Как-никак не Навуходоносор! Всего лишь Ахашверош».
– Ах, вот как?! – заорал царь. – Повесить его немедленно на той самой виселице, которую он приготовил для благородного Мордехая!
Что и требовалось доказать.
В тот день, начавшийся бессонной ночью, конца которой так и не увидел Аман, Харбона, покончив с делами, зашел ко вдове Амана. Рыдающая Зереш не знала о роли, которую Начальник городской стражи сыграл в судьбе ее покойного мужа, и, удивившись его мужеству, что не побоялся войти в опальный дом, одарила Харбону взглядом, исполненным благодарности. Харбона отказался от любых угощений и попросил провести его во двор, где Аман взошел на свою последнюю вершину. Старший из сыновей, Паршандата, с маленькими, как у отца, глазками и крючковатым, как у матери, носом, распахнул перед Харбоной ворота во внутренний двор и негромко произнес:
– Все равно мы победим! Под вашим руководством.
Харбона ничего не ответил, а сам подумал, что Паршандата и девять его братьев на очереди. Потом он поднял голову. Аман чернел в вышине маленький и жалкий, похожий на куколку на ниточках, вроде тех, с которыми играются дети и выступают бродячие актеры. Но нет! На самом деле при всей своей внешней нелепости покойный главный министр был велик. Он шел до конца, он боролся до конца и проигрыш его был величественнее, чем у иных бывает победа.
– Прости меня, Аман, – прошептал Харбона, когда Паршандата оставил его одного под виселицей. – Прости меня за то, что… за то, что… за то, что я не амалекитянин. Прости меня за то, что я слишком люблю жизнь и не готов жертвовать ею ради уничтожения ненавистного племени! Прости меня за то, что я сорвал весь наш грандиозный план спасения человечества! Да, я предатель, но увы, Аман, мир состоит из предателей. Какая-то высшая сила заставляет даже тех, кто их ненавидит, по самым разным причинам приходить к ним на помощь. Именно поэтому евреи, несмотря на ненависть со всех сторон, всегда выплывают, выживают, побеждают! Они бессмертны! Наше дело не может победить ни сегодня, ни через сто лет, ни через тысячу! Слишком мало в мире тех, кто готовы идти до конца! Слишком мало тех, кто все готов поставить на карту! Слишком мало в мире аманов!
Ключ в замке повернулся, и голоса зазвучали все глуше и глуше, удаляясь от опустевшей запертой синагоги. Только один, задержавшийся почему-то прихожанин, еще долго распевал под окном:
«Харбону, Харбону
Харбону помянем добром!
«Харбону, Харбону
Харбону помянем добром!..»
В окно потянуло табачным дымом, Харбона ненавидел эту вонь – пародию на воскурения его времен.
Наступила тишина. Харбона прошелся по синагоге, поднялся на возвышение, где читают Тору, затем спустился по обитым войлокам ступенькам и плюхнулся на сиденье. Крикнул: «Мордехай!» и застучал ногами. Крикнул: «Эстер!» и в ярости засвистел. И крики, и свист, и топот как-то жалко, сиротливо звучали в пустом помещении. Харбона задумчиво проплыл сквозь стену, потоптался на пороге и взмыл туда, где на востоке черная туча обволакивала полную луну. Улицы были пусты. Жители сидели за праздничными столами и праздновали День чудесного спасения. Дул восточный ветер.
* раб, принадлежащий храму
** Вопреки распространенному заблуждению навруз – праздник домусульманского, древнеперсидского происхождения
*** 1, 019 кг