Отрывок из романа «Кенотаф»
К печати готовится новый роман Юрия Окунева «Кенотаф». Действие романа происходит в страшное и кровавое двадцатилетие российской истории: 1934-1953 годы. В центре повествования судьба двух еврейских семей, живших в России, чья жизнь пришлась на эти роковые годы. Искренне увлеченные в молодости утопическими идеями коммунизма и интернационала, герои повести в расцвете своих лет и талантов попадают в жуткую мясорубку террора и войны. Их попытки сохранить преданность идеалам революции рушатся в столкновении с неожиданным беззаконием и насилием, выросшим из их борьбы. Однако дьявольский режим не смог уничтожить в них порядочность, не превратил этих людей в манкуртов. При всех своих слабостях герои романа даже на краю гибели сохраняют человеческую целостность. Сюжетные линии и события повести перемежаются размышлениями об исторических реалиях, которые эти события сопровождают и подчас вызывают. Такое сочетание художественной литературы и публицистики способствует обостренному восприятию уроков прошлого, столь важных для поколения, строящего свое будущее…
Когда сотрудники НКВД перестали его бить, Семен одним, еще не заплывшим глазом увидел, что его везут в комплекс Большого дома. Облицованный красным гранитом монументальный подъезд этого гигантского здания – последнее, что видел Семен в уходящей от него за стеклами воронка счастливой жизни.
Здание Большого дома на бывшем Литейном проспекте было построено по инициативе партийного вождя ленинградских коммунистов Сергея Кирова для Ленинградского управления НКВД и включенного в него Управления госбезопасности – бывшего Объединенного государственного политического управления с кликухой ОГПУ. Масштаб нового здания вполне соответствовал той роли, которая отводилась главному карательному органу партии в жизни государства пролетарской диктатуры. Гигантское восьмиэтажное здание занимало целый квартал с фасадами, выходившими на три улицы. В комплекс Управления входила также бывшая царская тюрьма Шпалерка, соединенная с главным зданием подземным переходом. Монументальность Большого дома, доминировавшего над всем окружающим пространством, вызывала профессиональную гордость у тех, кто там работал, почтение у тех, кому доводилось там бывать по делам службы, и государственный страх у всех остальных. Последние, если им доводилось проходить пешком по проспекту Володарского к набережной Невы, предпочитали двигаться по противоположной стороне улицы.
Планировка и отделка интерьеров сыскного дворца создавали не только все условия для эффективной работы чекистов, но и служили достойным обрамлением их труда на благо родины, труда без устали и в поте лица. Торжественный актовый зал заседаний коллектива занимал два верхних этажа здания. Пространство зала с балконом было перекрыто ребристым железобетонным потолком, стены облицованы искусственным мрамором розового цвета разной степени интенсивности, а ограждение балкона выполнено из серого мрамора. Ритм отделки зала был построен на чередовании вертикальных боковых простенков с оконными проемами, идущими от пола до потолка. Этот прием подчеркивался врезанными в простенки узкими вертикальными полосками из матового стекла, за которыми скрыто освещение. Две горизонтальные полосы встроенного освещения пересекали потолок по всей его длине. На стене, за эстрадой, находился барельефный профиль В. И. Ленина. В дворце была предусмотрена столовая, спортивный зал и библиотека для поддержания здоровых тела и духа работников. Они трудились, не покладая рук, на шести этажах гигантского здания и в его подземных казематах. На каждом этаже имелся холл для кратковременного отдыха от напряженных государственных дел. Холл был украшен двумя круглыми столбами, облицованными искусственным мрамором черного цвета, который удачно сочетался с цветом стен, выложенных искусственным мрамором светло-серого цвета с темными прожилками. Длинные коридоры ярко освещались, а вдоль коридоров по обеим сторонам располагались кабинеты, отделанные дубом. Мебель и архитектурное решение интерьеров составляли единый ансамбль.
Монументальная архитектура и роскошное оформление интерьеров Большого дома зримо опровергало обывательское представление о том, что у большевиков якобы не было художественного вкуса, – был он, определенно был, особенно когда они старались для себя…
Процедура приема арестованных была продумана чекистами-психологами самым тщательным образом. Они понимали, что предстоит вести следствие против опытных противников, морально закаленных людей – революционеров, военачальников, профессоров, крупных партийных и советских работников. Необходимо было с первого момента подавить их волю к сопротивлению, заставить понять безоговорочно: ты, профессор, генерал, бывший начальник и прочее, и прочее, теперь есть ничто и звать тебя никак, а еще более определенно, ты – кусок говна, с которым будут поступать так, как того данный продукт и заслуживает, и за которого никто не заступится, чтобы не испачкаться…
Именно такое представление о своем новом положении внезапно понимал арестованный, когда ему немедленно по прибытии предлагали раздеться догола: «Вопросов не задавать… Раздеться догола… Откройте рот… Наклонитесь, еще наклонитесь, раздвиньте ноги так, чтобы было видно анальное отверстие», – безразлично приказывал медработник. Снимая генеральский мундир или профессорский пиджак с галстуком, а затем – нижнюю рубашку и кальсоны, заключенный получал первый унизительный урок идентификации с говном. Последующее изъятие документов и личных вещей из карманов, вытаскивание брючного ремня из штанов и шнурков из ботинок закрепляло это его новое состояние. Бывшие революционеры и герои Гражданской войны, боевые командиры и ученые, придерживая сползающие с задницы штаны вспотевшими руками, тащились после процедуры в свои камеры под конвоем быдла, с которым они прежде побрезговали бы общаться. Они были уже отнюдь не теми героями, какими их знали прежде близкие, друзья, сослуживцы, подчиненные и ученики. Они становились тем самым зловонным материалом, с которым теперь можно делать беспрепятственно и безнаказанно всё, что угодно…
Cемен поначалу «счастливо» избежал унизительной процедуры раздевания догола – она была заменена не менее эффективной неформальной «медицинской процедурой» избиения по дороге в тюрьму. После этой процедуры ничего более унизительного и быть не могло, поэтому он потом уже ничему не удивлялся, еще по дороге поняв, в какой кусок беззащитного дерьма его мгновенно превратили, физически ощутил свой новый жизненный статус. Семен не мог идти сам, вертухаи дотащили его до камеры и там бросили на пол. Потом пришел санитар, наложил примочки на разбитое лицо, помог лечь на железную кровать, самостоятельно изъял ремень из брюк и шнурки из ботинок, вытащил партбилет и другие документы из карманов, снял наручные часы. Очень болели голова, подбитый глаз, рот и живот, опоясывающая боль в пояснице не позволяла повернуться. «Наверное, сотрясение мозга… И отбили печень…» – подумал он.
Его не трогали несколько дней, сколько – он затруднился бы сказать. В камере не было окон, а под белым потолком висела электрическая лампа без абажура, беспощадно ярко и круглосуточно освещавшая стены отвратительного зеленого цвета. О течении времени можно было судить только по лязгу металлической заслонки в железной двери и визитах охранников с едой – серой бурдой в алюминиевой миске и куском хлеба. Едва оправившись от побоев, Семен начал ходить по своему новому жилищу. Камера, вероятно, не была предназначена для длительного пребывания, в ней было три предмета: узкая железная кровать с грязноватым серым одеялом, табурет и ведро, накрытое деревянной крышкой. Семен ходил по замкнутому каменному мешку – шесть шагов в длину, четыре шага в ширину, туда и обратно… Он думал, что долго не выдержит, сойдет с ума, поэтому обрадовался, когда охранник вошел, открыв дверь, и сказал: «Встать, руки за спину, выходим на допрос…» Его повели длинными коридорами и втолкнули в дверь с надписью, которую он не успел разглядеть.
То, что увидел Семен, очутившись в большой комнате, воистину шокировало его. Он был удивлен, потрясен, и волна радости и надежды впервые с момента ареста накатилась на него: за большим столом с телефонным аппаратом, настольной лампой под блестящим металлическим рефлектором, письменным прибором и кипой папок сидел в форме младшего лейтенанта госбезопасности… его бывший шофер Коля.
Да, это был тот Коля – молодой парнишка из какой-то сельской глубинки, которому он когда-то помог устроиться на рабфак, а потом на шоферские курсы. Это был Коля, которого он взял своим личным шофером, а потом рекомендовал в органы НКВД. Коля, конечно же, поможет ему – ведь Коля хорошо его знает. Какое удивительное везение… Эта мгновенно промелькнувшая цепочка мыслей завершилась сдавленным почти что выкриком: «Коля?!»
Коля покосился на двух охранников, усадивших подследственного на прибитый к полу табурет в двух метрах от его стола, и сказал с металлом в голосе:
«Давайте, гражданин Шерлинг, без этих начальственных возгласов… Меня зовут Николай Васильевич, и я назначен следователем по вашему делу. Назовите ваши имя, отчество и фамилию».
Семен подумал, что, конечно же, Коля не может при охранниках показывать свою близость с ним, и сказал покорно: «Конечно, конечно… Семен Борисович Шерлинг».
Коля знаком показал охранникам, что они свободны и углубился в лежавшие перед ним бумаги. Семен не спешил высказать Коле свою симпатию и понимание ситуации, интуитивно чувствовал, что ему, Николаю Васильевичу, нужно время, чтобы самому начать разговор. В голове вертелось: рассказать ли Коле, что его незаконно били? Коля, наконец, оторвался от бумаг и задал вопрос:
– Признаете ли вы, гражданин Шерлинг, что с 1919 года являетесь законспирированным членом контрреволюционной троцкистской организации и что вступили в нее из-за идейной близости к врагу народа Троцкому?
– Что? Какой близости… – Семен задохнулся, судорога свела рот, он с трудом произносил слова, сломленный убийственным смыслом вопроса, который усиливался его полной и очевидной нелепостью.
– Так признаете или нет?
– Не признаю, не было этого, – Семен, наконец, сумел разжать сведенные судорогой скулы. – Коля… Николай Васильевич, вы же знаете, что в 19-м году я был красноармейцем, вступил в РКП(б), а Троцкого мог видеть только на митинге…
– Слушали выступление Троцкого? Оно вам нравилось?
– Выступления Троцкого всем тогда нравились, он был председателем Реввоенсовета республики, ближайшим помощником Ленина…
– Только без клеветы на Владимира Ильича, этого мы не допустим… Значит, признаете, что выступления Троцкого вам лично нравились?
– Да, признаю… – зло выпалил Семен, понимая, что топит сам себя.
– А вербовку в троцкистскую организацию признаете?
– Нет, не признаю, а напротив, категорически отрицаю как подлую клевету.
– Насчет клеветы мы еще разберемся, а насчет подлой клеветы советую попридержать ваш поганый язык, гражданин Шерлинг… Есть факты… Вот, например, арестованный троцкист Каминский показал, что встречался с вами и вашим командиром в 1919-м и предложил вам обоим войти в организацию Троцкого и что вы охотно согласились.
– В какую такую организацию? Мы все тогда были бойцами Красной армии и подчинялись Троцкому… Эту организацию вы имеете в виду?
– Значит, признаете, что являлись членом организации Троцкого и подчинялись ему…
– Я же имел в виду обратное… – Семен попытался объяснить еще раз, но Коля резко прервал его и стукнул по столу здоровенным кулаком…
– Молчать! Не собираюсь обсуждать с вами, кто имел что-то в виду. – Он снова понизил голос, как бы успокоился. – Вот что интересно, гражданин Шерлинг: многочисленные свидетели показывают, что вы назвали своего сына Львом в честь Троцкого. Этого же вы не будете отрицать?
– Мы с женой назвали сына Львом в честь моего младшего брата – героя Гражданской войны, погибшего в бою с белогвардейцами.
– Вашего брата звали Лейба, а не Лев, – сказал Коля, порывшись в бумагах, после длинной паузы.
– Имя Лейба – это еврейский эквивалент Льва.
– Но Троцкого при рождении тоже назвали Лейба… Значит, еще вашего младшего брата назвали в честь Троцкого, а потом вы и сына так назвали…
– Что за чушь ты, Коля, несешь… Мой брат родился в 1901 году, когда о Троцком никто и слыхом не слыхивал… Полное незнание истории… – Семен попытался дать отпор этому молодому негодяю, к тому же негодяю малограмотному, который предал его, своего бывшего начальника и благодетеля.
– Молчать! Заткнуть поганый рот! – заорал Коля, потом порылся в бумагах и, словно успокоившись, продолжил: – Знание вашей истории нам очень пригодится, потому что факты вашей истории вас разоблачают. Вот, например, арестованный троцкист, ваш бывший сослуживец по академии Панин, показывает, что вы вовлекли его и других работников в террористическую троцкистскую организацию.
– Не может этого быть…
– Вот показания Панина. Желаете посмотреть?
– Нет, не хочу.
– Подтверждаете, что встречались с Паниным у него дома?
– Да, встречался, ужинали вместе, семьями…
– Подтверждаете, что вели с ним антисоветские разговоры?
– Нет, не подтверждаю, это ложь…
– А из оперативной записи следует, что вы с Паниным осуждали вмешательство партийного руководства академии в лечебный процесс, критиковали государственный план реорганизации академии… Как вы объясните, что уговорили дочь врага народа Панина работать в вашем институте? С какой целью привлекли ее к выполнению ответственных государственных планов, зная, что ее отец – преступник?
– Дочь профессора Панина – хороший специалист…
– Не увиливайте от ответа на главный вопрос… Предлагал ли Панин вам войти в законспирированную троцкистскую террористическую организацию? Связной между вами и Паниным была его дочь?
– Только что вы мне говорили, что это я вовлек Панина в какую-то организацию, а теперь спрашиваете, правда ли, что Панин предлагал мне войти в эту организацию… Чепуха какая-то… И еще эта нелепость относительно его дочери как связной… Всё это ложь и подлая клевета…
– Это, значит, я по вашему мнению, клеветник; это, значит, оказывается, я лжец, а не вы и ваши единомышленники по троцкистскому подполью… Очень интересная теория…
Коля встал, размял плечи, одернул гимнастерку и медленно большими кругами зашагал по кабинету вдоль письменного стола и за спиной сидящего посередине Семена. Он тихо говорил как бы сам с собой, как бы размышляя и что-то обдумывая:
«Да, не желаем признаваться, а желаем, наоборот, скрыть от партии факты преступлений… Не желаем помочь органам победить троцкистскую заразу, желаем, наоборот, затруднить всячески выполнение органами поставленной партией задачи…»
Он сделал несколько кругов по кабинету, повторяя в разных вариантах мысль о «желании затруднить…» и «нежелании признавать…», словно готовя себя к принятию какого-то решения… Потом резко остановился рядом с Семеном, наклонился, двумя руками охватил его за шею сзади и спереди, приподнял над табуретом, грубо сжав горло, и прошипел в ухо:
«Будешь сотрудничать с госбезопасностью, сволочь троцкистская, будешь… А не будешь – задушу прямо здесь… Признаёшь себя виновным, ублюдок троцкистский?»
Семен, задохнувшись, молчал… И тогда Коля отпустил его, размахнулся и своим здоровенным кулаком с профессиональной ловкостью врезал бывшему начальнику и благодетелю прямо в лицо, сразу выбив ему передние зубы. Семен упал спиной и затылком на пол и потерял сознание…
Он очнулся от холодной воды, лившейся на голову и лицо. Он лежал ничком на бетонном полу небольшой комнаты без мебели. Над ним стояли два охранника в начищенных до блеска сапогах, галифе и рубашках с закатанными рукавами. Они были похожи на фашистов из советских политических карикатур. Воняло кровью и мочой – это он почувствовал своим врачебным чутьем. Один из охранников лил на него воду из ведра, другой стоял рядом и постукивал по сапогу металлической палкой типа трости, продетой в тонкую кожу. Первый поставил ведро в угол с раковиной и буднично сказал: «Шеф велел поосторожней с головой и правой рукой». Второй ответил: «Понятно, как всегда…», выставил левую ногу вперед, размахнулся и ударил лежащего Семена металлической палкой. Семен сначала услышал свист рассекаемого воздуха, а потом почувствовал страшный удар в левое плечо и шею. Жуткая режущая боль пронзила всё тело. Он извивался на полу, пытался перекатываться с одного бока на другой, защищая лицо руками, но удары сыпались отовсюду… Первый охранник взял плетку с металлическими наконечниками и присоединился к своему подельнику. Они начали бить Семена по очереди – один удар металлической палкой, другой металлической плеткой. Удары плеткой были особенно страшными и болезненными, может быть, потому, что приходились уже на ту рану, которую оставлял предыдущий удар палкой. Палачи знали свое дело… Но они вскоре, вероятно, устали нагибаться и стали бить его сапогами. Боль от ударов, поначалу нестерпимая, становилась всё более тупой, удары сапог становились глуше – он терял чувствительность, почти перестал извиваться и ползать по полу. Он попытался перевернуться, опираясь на неловко отставленную ногу, но тут же получил точный профессиональный удар сапогом в пах и потерял сознание от свинцовой боли…
Cемен отходил от побоев несколько дней. Во всяком случае, ему так показалось, судя по еде, которую приносили в камеру охранники. Нестерпимая поначалу боль постепенно утихала, и он мог думать о чем-то другом, кроме этой боли. Он научился регулировать свои движения так, чтобы вызывать минимальные всплески боли, но тут пришло другое…
Когда боль чуть-чуть отпускала, в голову лезли мысли, ранившие сильнее физической боли. Лезли вопросы, на которые у него не было ясных ответов… Вылезали тяжелые, неприемлемые варианты ответов…
Что происходит с ним? И с другими? Что с нами случилось? Это диктатура пролетариата? За это его самый близкий друг и бывший командир Ваня Прокопьев готов был отдать жизнь? Это то, чему они с Ольгой посвятили всю свою жизнь с юных лет?
Они с Ольгой всю жизнь разрушали «весь мир насилья» и строили мир, в котором «кто был никем, тот станет всем». Они его построили… Коля был никем, а нынче стал всем. И они сами были никем, а стали всем… Что же происходит? Те, кто «стали всем», начали уничтожать друг друга? Коля, «ставший всем», убивает его, Семена, который, «став всем», помог ему, Коле, тоже «стать всем». Что-то похожее предсказывал Ваня…
То, что творили Коля и его палаческая команда, не укладывалось ни в одну схему диктатуры пролетариата, которую мог вообразить себе Семен. Благая версия приходила в минуты улучшения, когда боль отступала: всё, что с ним здесь делают, – преступные действия банды уголовников, захвативших эту тюрьму. Об этом не знают ни в ЦК ВКП(б), ни в обкоме партии… Об этом, конечно, не знает Сталин… Это заговор против партии… Как сделать, чтобы они узнали? Да, но его арестовали в райкоме партии – значит, секретарь райкома знает… Или тоже не знает?
Боль снова приходила, нарастая… Его мысли путались, замещались какими-то звуковыми галлюцинациями…
«Нам Сталин дал стальные руки-крылья, а вместо сердца…»
Один знакомый музыкант рассказывал ему, что фашисты украли эту мелодию и сделали ее песней гитлеровских штурмовиков. Но при чем здесь заговор против партии? Каминского тоже так били? А Захара? Там, в Москве, тоже банда уголовников захватила власть? Под носом у ЦК ВКП(б)? Такое возможно? Или невозможно?
«Над страной весенний ветер веет, с каждым днем всё радостнее жить, и никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить…»
Оленька тоже любила эти песни… В голове, словно испорченный патефон, всё одно и то же, снова и снова…
«И никто на свете не умеет лучше нас смеяться…»
В голове шум, как от обезвоживания, мысли перескакивают с одного образа на другой… Семен пытался отделаться от постоянных звуковых галлюцинаций, пытался встать, но боль снова вернулась, затмевая всё.
Его долго не вызывали, он не знал, сколько времени прошло, лампа под потолком светила вечно. Он мог бы считать дни по приносимой баланде, но не считал, сбивался, не всегда даже замечал, что приносили и уносили, болело… Санитар приходил, смазывал раны, сказал, что всё нормально… Потом, когда Семен встал и начал ходить самостоятельно, его повели на новый допрос.
Николай Васильевич выглядел бодрым, успешным, даже вроде бы вполне человекообразным, а не страшным зверем…
– Ну что же, гражданин Шерлинг, продолжим… Как себя чувствуете? Созрели давать чистосердечные показания?
– После дружеской встречи с твоими помощниками, Коля, какое может быть чистосердечие…
– Тогда продолжим разбираться с вами, но на «ты» забудьте переходить… В прошлый раз вроде бы разобрались с вашим преступным участием в контрреволюционной троцкистской организации, а сегодня…
– Никакого участия не было, – прервал Колю Семен, – и ни о какой организации я не знаю и не слышал.
– Как же так, гражданин Шерлинг, вы же признались, что вам нравилось то, что говорил Троцкий, и что вы вместе с комбригом Прокопьевым выполняли его приказы. Вот у меня здесь записано с ваших слов, могу показать, слово в слово…
– Чушь, демагогия… Приказы Троцкого выполняла вся Рабоче-крестьянская Красная армия.
– Ну, с этим мы еще разберемся… Хотел бы только уточнить, каким образом вы с арестованным Каминским собирались совершить теракт против товарища Сталина?
Семен молчал… Вопросы следователя казались невероятно нелепыми, они лежали где-то по ту сторону логики и здравого смысла. Он, однако, понимал, какой чудовищный смысл заключен в них, ясно осознавал, что любой его ответ на кажущийся глупым вопрос будет обращен против него вопреки всякой логике. Николай Васильевич между тем продолжал:
– Не желаете отвечать на ясно поставленный вопрос… Но мы и без вас знаем, что вы с Каминским намеревались отравить товарища Сталина на одном из правительственных приемов, предложив ему бокал отравленного вина под видом тоста за его здоровье. Не хотите признавать, не хотите разоружиться перед партией? Отмечаю: я дал вам такую возможность, но вы ею не воспользовались. Даю вам еще один шанс: признайте честно свою вину и расскажите откровенно о вашей вредительской работе в советской медицине.
– Медицину не трогайте, гражданин следователь… Я посвятил служению медицине пятнадцать лет моей жизни.
– Cлужить можно по-разному… Вредительство – это тоже служба. Только кому вы служили? Врагам народа?
– Это клевета…
– Вы меня удивляете, гражданин Шерлинг. Вот здесь у меня заявления и донесения ваших бывших сотрудников и подчиненных из академии и института. – Коля потряс в воздухе стопкой бумаг. – Все указывают, что вы преднамеренно разрабатывали методики так называемого безопасного или гиге… ги-гие-ничного труда, которые должны были снизить эффективность производства. Это невозможно отрицать… Подтверждаете?
– Нет и нет… Разрабатываемые в моем институте методы охраны труда нацелены, наоборот, на повышение производительности на производстве…
– Значит, все эти люди ошибаются и один вы правы? В этих донесениях факты, которые вы не можете отрицать.
– Какие такие факты? Где производительность труда снизилась из-за моих методик?
– Если еще не снизилась, то только благодаря бдительности честных советских людей, которые помогают пресечь вредительство таких, как вы. Какова была цель ваших преступных действий?
– Не знаю, о каких действиях идет речь…
– А я вам скажу… Вот показания арестованного бывшего профессора Панина, которого вы завербовали в контрреволюционную организацию. Он прямо и четко показал, что целью вашей вредительской деятельности была дискрета… дис-кре-ди-тация стахановского движения, ком-про-ме-тация советской власти и возбуждение недовольства среди рабочих, – прочитал Коля, держа перед собой текст. – Подтверждаете?
– Чушь, не мог Панин такое сказать…
– Слушайте, Шерлинг, вы тут пытаетесь опорочить результаты следствия. Это вам отрицательно зачтется. Какие инструкции вы получали от вашего брата-вредителя Захара Гвиля?
– Никаких инструкций я от брата не получал…
– А мы имеем сведения, что получали. Вы встречались с Гвилем несколько раз до его ареста, обсуждали в антипартийном виде смерть товарища Орджоникидзе и ее последствия для вредительской работы вашего брата в Наркомтяжпроме. Вы ведь не будете отрицать, что вся ваша семейка уже много лет замешана в антисоветской деятельности?
– Не понял, что вы имеете в виду?
– Да ну ладно, Шерлинг, не прикидывайтесь… Ваш старший брат Исай был арестован за вредительство еще в 26-м году и отсидел свое.
– Исай сидел не за вредительство, а за невыполнение в срок государственного плана заготовок леса.
– Да какая разница? Сидел – значит, было за что… Интересная картина получается, гражданин Шерлинг: ваш старший брат сидел за вредительство в лесном хозяйстве, другой ваш брат сидит за вредительство в тяжелой промышленности, а теперь и вы попались на вредительстве в стахановском движении… По масштабам вы превзошли ваших братьев. Это что же получается: ваше семейное занятие – вредительство?
– Оставьте мою семью в покое. Моя семья принесла пользы советской власти не меньше вашей…
– Ну-ну… – хмыкнул Николай Васильевич и встал.
Семен вздрогнул и напрягся – сейчас будет бить… Но Коля пошел к двери, открыл ее наполовину, что-то тихо сказал дежурившим снаружи охранникам и впустил их в кабинет: «Вы, гражданин Шерлинг, на сегодня свободны». Охранники подняли Семена и повели его «на свободу»…
Они били Семена в той же пыточной, что и в первый раз. Били с профессиональным тщанием, но без первоначального энтузиазма. Он выкручивался, катался и ползал по полу, чтобы защититься от самых болезненных ударов, но не всё удавалось… Удар сапогом в локоть левой руки он пропустил. Рука обезжизнелась, и он не сумел увернуться и избежать последовавших друг за другом ударов сапогом и палкой по ребрам справа, после чего потерял сознание от нестерпимой боли…
Семен очнулся в своей камере, всё болело… Он лежал на спине, потом попытался повернуться, но не смог – острая иголочная боль появлялась в обвисшей левой руке при малейшем движении, тупая тянущая боль не давала повернуться на правый бок. «Сломали левую руку и ребро справа», – сделал он медицинское заключение.
Потянулись дни и ночи, которые он не считал и не различал. Время теперь обозначало себя приступами боли и перерывами между приступами. Его долго не трогали, потом опять начали таскать на допросы с длинными перерывами. Процедура следственных действий несколько изменилась – его теперь били не после, а перед допросом. Поэтому били не так интенсивно, как поначалу, – старались привести на допрос в сознании. Болезненность избиений, однако, от этого не уменьшалась, потому что били по уже нанесенным прежде ранам. Он не сопротивлялся и только стонал и мычал, как животное. Ему выбили один глаз, видимо, непреднамеренно, случайно… На допросы его приволакивали в состоянии анабиоза – живое существо приспосабливалось к новым условиям существования. Он перестал возражать Николаю Васильевичу и спорить с ним, отвечал односложно или просто что-то нечленораздельно мычал. В следственных материалах не появлялось ничего нового – всё те же контрреволюционная троцкистская террористическая деятельность и вредительство в здравоохранении с целью свержения советского государственного строя.
В длинных и мучительных промежутках между допросами, когда боль чуть-чуть отпускала, он снова и снова думал о случившемся с ним, пытался найти, где и когда он поступил неправильно, неосмотрительно…
Когда наступало просветление, все эти поиски приводили его во времена революции, в комсомольскую юность. Неужели именно тогда он сделал неправильный выбор, пойдя по пути старшего брата Захара? А потом всё покатилось и… докатилось. Он вспоминал непонимающий взгляд отца, когда сказал ему, что записался красноармейцем. А потом ясно вспомнил резкую отповедь другого старшего брата Исая, когда сказал, что вступил в комсомол: «Дурак ты, Семка. Не в свое дело лезешь…» Что же на самом деле случилось? Их с Олей обманули призраком интернационала? Или они обманывали самих себя?
Потом снова мутилось в голове, всё болело… Навязчиво, бесконечно повторяясь, звучали песни…
«Красная армия, марш, марш вперед. Реввоенсовет нас в бой зовет…»
Опьяненные кровью садисты вроде Коли и его палаческой команды мучают и убивают невинных людей, большевиков, революционеров – это он теперь знает не понаслышке. Власть в НКВД захватила банда безжалостных аморальных монстров… Но в ЦК ВКП(б) об этом почему-то не знают, не докладывают товарищу Сталину.
«Ведь от тайги до британских морей Красная армия всех сильней… Красная армия всех сильней… Всех сильней…»
Как довести до партийных органов, что здесь творится? Вопиющее нарушение Сталинской Конституции… Фейхтвангер писал, что она демократичнее всех западных… Он ведь тоже не знал, что здесь происходит, и одобрял… И все мы одобряли… Мы все преступники… Как передать на волю, что здесь творится, ведь никто этого не знает, отсюда никто не выходит… Потребовать адвоката и передать с ним? Оленьке передать…
«Сердце, тебе не хочется покоя! Сердце, как хорошо на свете жить!»
Как хорошо на свете жить, как хорошо на свете жить… Ему не хотелось жить, ему хотелось умереть. Нужно попросить Колю, чтобы убили поскорее… Чтобы по-дружески с учетом прежних добрых отношений и заслуг перед партией и народом просто убили.
Боль иногда отпускала, уходила за порог, который стал высоким… Здесь творятся зверства, о которых в партии должны узнать… Как это может быть, что никто не знает? Его арестовали в райкоме партии, в приемной первого секретаря… А секретарь ничего не знает? Странно это… И даже не интересуется, что случилось с одним из руководящих работников его парторганизации? Может быть, секретаря райкома тоже обманывают? Каминского арестовали прямо на пленуме ЦК… И члены ЦК тоже не поинтересовались судьбой одного из своих товарищей, старого большевика? Странно это… Трудное приходило озарение, страшное, которое он гнал прочь, но опять приходило. Немыслимо, чтобы преступное руководство НКВД обманывало самого товарища Сталина. Значит… значит он знает, и тогда… Тогда всё это беззаконие исходит от Сталина… Ваня предупреждал об этом, но тогда ему не верили… А теперь? Как важно было бы теперь поговорить с Ваней – он оказался умней всех.
Боль отпускала всё реже, и апатия приходила – та, что хуже боли, и он бредил…
«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом…»
И снова, и снова…
«Чтобы ярче заблистали наши лозунги побед, чтобы руку поднял Сталин, посылая нам привет».
И опять…
«Чтоб до выси мавзолея нашу радость донести».
Когда легчало, он понимал, что сходит с ума, и тогда еще острее хотел, чтобы его поскорее убили.
Незадолго до суда последний раз его привели к следователю, предварительно, как всегда, избив для профилактики. Николай Васильевич был доволен состоянием клиента, уровнем его подготовки к подписанию итогового признания своей вины. Клиент оброс длинными волосами, бородой и усами, которые камуфлировали его безобразно провалившийся беззубый рот. Выбитый и оставшийся глаза скрывали спадавшие на лицо грязные волосы. Николай Васильевич с удовольствием констатировал, что его бывший начальник изменился неузнаваемо, изменился так, что и близкие не признали бы в нем известного прежде профессора и директора института. Это была хорошая работа…
Николай Васильевич предложил Семену не тянуть резину и подписать протокол признания своей вины. В ответ Семен ответил что-то невнятное, а потом вдруг довольно ясно проговорил, что прежде хотел бы встретиться со своим адвокатом – это было последним внятным высказыванием, которое от него слышали. Николай Васильевич ничуть не удивился и с блуждающей иронической улыбкой сказал, что непременно устроит встречу подследственного с адвокатом, но только в том случае, если гражданин Шерлинг подпишет протокол. Семен промычал что-то, что было воспринято как его согласие. Охранники, еле сдерживая смех за его спиной, подтащили клиента к столу следователя, где уже лежал протокол, и вставили ему в правую руку обмакнутое в чернила перо. Николай Васильевич предложил клиенту прочитать протокол внимательно, но, убедившись, что тот ничего не понимает и почти ничего не видит, показал места, где следовало поставить подпись. Семен не мог подписать документ своей когда-то размашистой красивой подписью. Кисть руки, скрюченная спазмом, дрожала и не слушалась. Он оставил на бумаге какую-то закорючку…
Cемена судила знаменитая Шпалерная тройка, в которую входили по одному представителю от трех главных органов, ответственных за обеспечение конституционных прав и личной безопасности советских людей, – НКВД, ВКП(б) и прокуратуры. По такому торжественному случаю охранники слегка подмарафетили клиента, чтобы не вызвать неприятных эстетических ощущений у важных и не в меру сентиментальных представителей закона – подстригли, сбрили его безобразно отросшую бороду, помыли лицо и руки, поменяли грязную верхнюю одежду со следами запекшейся крови на стандартную тюремную. Перед тройкой предстал седой старик с изможденным, морщинистым и слегка перекошенным лицом, запавшим ртом и потухшим единственным глазом, который иногда полубезумно вспыхивал. Согласно лежавшему перед судьями документу, старику недавно исполнилось 38 лет.
Один из тройки зачитал обвинительное заключение. В нем утверждалось, что в процессе следствия установлен факт вербовки С. Б. Шерлинга в антисоветскую террористическую организацию бывшим наркомом здравоохранения Г. Н. Каминским, после чего он являлся одним из ее законспирированных руководителей до дня ареста. Проводил активную работу по вовлечению в контрреволюционную троцкистскую деятельность сотрудников Военно-медицинской академии и Института гигиены труда. Далее указывалось, что С. Б. Шерлинг, будучи идейным сторонником врага народа Троцкого, с целью вызова недовольства среди населения и свержения советского строя проводил большую вредительскую работу в области народного здравоохранения. Координировал вредительскую деятельность со своим братом, ныне арестованным З. Б. Гвилем. Вредительская деятельность С. Б. Шерлинга, равно как и его деятельность по компрометации Сталинской Конституции и насильственному свержению советского строя, подтверждены показаниями уже арестованных Каминского и Гвиля, а также бывшего профессора Панина и других арестованных сотрудников Военно-медицинской академии и Института гигиены труда.
Старик внешне совершенно равнодушно и отрешенно заслушал обвинительное заключение, на вопрос, признаёт ли себя виновным, не ответил и, как показалось, даже не понял его. На повторный вопрос о признании виновности он прошепелявил нечто невнятное своим запавшим ртом. Председательствующий что-то тихо сказал коллегам, махнул ладонью и зачитал приговор:
«Именем Союза Советских Социалистических Республик Шерлинг Семен Борисович, 1899 года рождения, бывший директор Института гигиены труда, приговаривается к высшей мере уголовного наказания – расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный и в силу постановления ЦИК СССР от 1 декабря 1934 года подлежит немедленному исполнению».
Конвоиры собрались было увести старика, но он внезапно что-то прошамкал. Председатель знаком остановил их, и все прислушались. К удивлению присутствовавших, старик не говорил, а пел… Изуродованным ртом с выбитыми зубами он шепеляво прохрипывал известную песню о родине:
Шивока штвана моя водная,
Много в ней лешов, полей и век.
Я двугой такой штваны не знаю,
Где так вольно дышит шеловек.
Председатель резко приказал палачам: «Уведите!»
Семена стащили со стула и поволокли из зала суда в расстрельный блок. В полутемном коридоре с бетонными стенами и полом он продолжал хрипеть:
От Мошквы до шамых до окваин,
Ш юхных гов до шевевных мовей
Шеловек пвоходит, как хошаин
Необъятной водины швоей.
Конвоиры из палаческой команды пытались заткнуть старику рот, но он противился и продолжал петь «Песню о Родине». И тогда они пристрелили его, как бешеную собаку, прямо в коридоре… Опытный палач приставил дуло пистолета к низу затылка под углом вверх – он знал, что в этом случае пуля выходит через глаз и крови почти совсем не будет.
Информацию о книгах Ю. Окунева и прямой доступ к его очеркам можно найти на сайте www.yuriokunev.com