Венец плача всему Дому Израиля

(Отрывок из поэмы)

Перевод Ханоха Дашевского

В наших долгих скитаньях что было у нас?
Миллионы мужчин, а с мечом – ни один;
близорукость овечьих испуганных глаз,
синагоги, мезузы, талит и тфиллин.
Магазины, амбары, и утварь, и кладь,
под чужие знамёна стремление встать,
словоблудье пустое, святые слова,
и у края дороги – сухая трава.
Бесконечной тоскою наполненный мех,
и печаль и тревога, и сдержанный смех,
и пейзаж – как в тумане сиянье луны,
грязь на лицах детей и безгрешные сны,
золотое шитьё вместо красок весны.
Мир, в котором сирень никогда не цветёт,
где роса, но не виден рассвет голубой,
мир, где бархат и шёлк и блаженство суббот
в дни, когда не грозят нам резня и разбой.
Как в давильне, где гроздь превращается в сок,
так евреи-волы, проходя бороздой,
в тесноте давят плугом свой жалкий кусок
каменистой земли под холодной звездой.
Седина их широких бород – как завет
для детей Авраама: сиянье и свет.
Но опасны, с мечами, Леви и Шимон:
чёрный цвет их бород – загорается он,
точно уголь, и в душах пылает костёр…
А у этих блестит только меч-разговор.
Только жалкий костыль в одряхлевшей руке,
только скарб их осенний в заплечном мешке,
только ненависть к "гою" в бессильном плевке.
Расцветают лишь дочери чудом у них:
в их весенних телах – сладость струй дождевых.
А отцы носят штраймл, как корону царей,
и вино для кидуша – подслащивать яд
грустных будней, в бокал наливает еврей:
в ту минуту с ним праотцы рядом стоят.
Разделенье и спор, и нарыв и мозоль,
и сиянье и мрак, и смятенье и боль;
разноцветные птицы в мозгу – и туман,
постиженья, надежды, мечты и обман.
Миквы Бога, куда омовенье идут
совершать, 
и великое море – Талмуд…
Дом Израиля! Вера – надел их и труд!…
Мрамор тел и огонь, и отточенный ум,
шёпот уст – словно леса великого шум.
На чужбине Израиль – ревущий поток!
Страсть могучих желаний и сила в руках;
мастерство и ученье, базар и лоток,
и невидимых крыльев орлиный размах.
Их плевками встречали, их бил камнепад,
а страна Амалека цвела, будто сад.
И у них прежде были и пашня и дом,
а теперь их надел – яма в поле чужом…
Избавителя ждали, молились во сне,
но пришёл поджигатель в крови и огне,
но явился убийца в доспехах стальных –
и следа на земле не осталось от них.
Там над ними метель наметает снега,
там журавль над колодезным срубом скрипит;
золотятся поля, зеленеют луга,
и с небес птичья стая на город глядит.
Там подсолнухи зреют…
На ржавчине крыш
голубятни пустые… 
Там сумрак и тишь.
Ибо Мойшелех, Шлоймелех, где они? 
Прах!
С бородатыми старцами вместе во рвах
среди гнили – и кровь запеклась на губах!
Наши светочи где? 
Разметал ураган
золотые короны во мрак и туман…
Словно Майнц, словно Вормс в дни меча и креста,
дом за домом мертвы, и равнина пуста.
И не будет ни хал, ни субботних гостей,
ибо там все евреи – в долине костей!
Не услышим о них: в сердце каждого – нож!
Нет к ним больше тропы…
Вечный ужас и дрожь!
Сны им снились: луга зеленели травой,
и тяжёлый висел на ветвях виноград.
Источала земля аромат полевой,
и вечерние арфы встречали закат.
Там в цветущей долине стоял балдахин,
там плясали евреи, звенел тамбурин.
В небесах они видели Иерусалим,
и в постелях своих было сладостно им –
ибо с Богом отцов их Завет нерушим,
ибо ангел укрыл их крылом золотым.
И приснилось однажды: сошли они с гор,
и убитыми птицами полон простор,
и в открытых глазах у них мёртвая сталь,
и проснулись евреи – и страх, и печаль.
Ибо тьма охватила пределы Земли,
не горит небосвод ни единой звездой,
солнца нет и луны, реки вспять потекли,
и не поят колодцы студёной водой.
Вечерами никто у домов не сидит,
только ужас живой во все щели глядит,
и рыданье великое в мире стоит.
Их вели по деревне…
Минуя загон,
мимо яблонь и хат вёл их к смерти тевтон.
И глазел и толпился народ с двух сторон,
словно этого часа ждал издавна он.
Словно не было зрелища лучшего тут,
чем смотреть, как евреев на гибель ведут.
И любой на подарок надеяться мог –
на ботинки с жидовских трясущихся ног:
если немец кивнёт – по ботинкам тогда)
подходящего ищет крестьянин жида).
И святыми руками мой брат, наклонясь,
и свой лоб приближая к враждебной земле,
отдаёт ему обувь свою, торопясь,
и не видя ни солнца, ни неба во мгле.
Мир расколот: поля, где колосья цветут,
и дороги, которые к смерти ведут.
По которым их гонят, евреев босых,
и в овечьих глазах – звёзды страха у них.
А удары сердец – словно волны морей.
Отдаёт мужику свою обувь еврей,
и стоит перед ним, ожидая, что гой
быстро схватит его заскорузлой рукой,
и топор занесёт над его головой.
Он стоит перед гоем, несчастный мой брат,
а вокруг него – жизнь, и природа цветёт.
Он ещё не убит, он ещё не распят,
но над ним приговор, и померк небосвод.
В жаркий день бьёт озноб его тело, а взор
видит в сумрачном свете мужицкий топор:
значит, пиру совместному псов и ворон
в этот день предназначен крестьянином он.
И смеётся мужик, и топор занесён…
Или там, где прибрежные ивы в цвету
будет в речке лежать он с лягушкой во рту?
Но не рубит и лишь ухмыляется гой.
Загребая песок, наступает, босой,
на колючки, на камни, на мусор еврей;
как баран, что со стадом идёт на убой,
так на смерть он шагает с общиной своей.
И босые, как он, тащат ноги в крови
вместе с ним Реувен и Шимон, и Леви!
Может, сбудутся здесь, как бывает во сне,
чудеса, и сойдёт с опалённых высот
Элиягу-пророк на небесном коне, 
и к спасенью их Облачный Столп поведёт?
Гои камни бросают – и скорчился жид.
Меткий камень – и глаз у младенца пробит.
Плачет глаз его правый хрустальной слезой,
а другой – вытекает кровавой росой.
На святой этот глаз осторожно кладёт
мать безумная руку свою – и кричит…
И покорно евреи шагают вперёд,
с приговором согласны – и Небо молчит.
Словно в зимнюю стужу тела их дрожат,
и, затравленный, в ужасе мечется взгляд.
Может быть, шли в толпе мой отец
и моя
мать –
и сёстры мои, дети их и мужья.
И они, проходя через лес вековой,
чуда Божьего ждали с предсмертной тоской:
чтобы вышел могучий еврейский отряд
и в шофар затрубил бы на весь этот лес!
И пришёл бы с отрядом к ним сын их и брат…
Но не сжалился Бог, не явил им чудес.
Не послал меня в Польшу с отрядом моим –
Лик Всевышнего скрыт! Нет спасения им!
Не пойму, почему так безропотно шли
наши братья, когда их тевтоны вели?
И босыми ногами мели они сор.
Не смогли они зубы в муку раскрошить,
и глотать их, как пыль – и забыли позор:
лаял страх в их сердцах, и хотелось им жить.
Почему, как дрова, их сжигали в печах,
и удобрил поля Амалека их прах?
Запах плоти сгоревшей там нюхает пёс…
Почему в наши ноздри тот запах не врос?
Видел глаз человечий, и каждый комок
ощущал – 
но не видел, не чувствовал Бог,
что его сыновья самых нищих бедней,
что они головёшек истлевших черней,
и что мерзость они до конца своих дней!
Как случиться могло, что стояли в снегах
наши жёны нагие с детьми на руках?
И мужья, не прикрыв наготу, без меча,
обречённо глядели в глаза палача.
И в крови своей каждый к собрату приник,
видя то, что ничей не опишет язык,
видя кости Ехезкеля: ужас и крик.
Как случиться могло, что поставили их
у дверей, за которыми тьма и конец?
А потом прямо в облако газа, нагих,
затолкали их всех, словно кур и овец.
И когда ангел смерти им дверь открывал,
был задушенных братьев им виден оскал,
и к печам их еврей полумёртвый таскал.
И катились вагоны, и лязгал засов,
выгружая евреев для адских котлов.
Между ними и нами бурлит океан –
и забвенье и чёрная даль, и туман
меж душой и душой…
Не послышится звук –
только смрадных вагонов немолкнущий стук.
Только ночь – нет рассвета на этом пути,
и не выйти из мрака к росистой траве,
чтобы солнечным полем без страха идти
и сияющий воздух вдыхать в синеве.
Может быть, в первый раз не накрыв своих плеч
белой тканью талита, в горящую печь,
как и все, без одежды, отец мой шагал.
У него на глазах, без своих покрывал,
мать и сёстры мои шли в удушье и дым,
и взывали к Создателю криком немым –
и удобрено поле их прахом святым.
Эта польская нива всегда в моих снах:
дождь осенний стучит по сгоревшим телам;
прячут в зимнюю пору снега этот прах,
а весной он ложится под ноги волам.
Счастлив пахарь и весел на этой земле:
режет жирную почву легко его плуг;
добрый хлеб вырастает на нашей золе,
ибо скошено там всё еврейство, как луг.
Как живут там в сиянье весны и любви?
Как журчит родниками там сладкий таммуз?
Как черешни краснеют на нашей крови?
Как несёт грешный мир на себе этот груз?
А убитые наши – они не мертвы!
Ибо каждый из них вместе с нами – и ждёт,
что наступит расплата за печи и рвы
в день отмщенья, когда мститель крови придёт.
Даже если б им выбор был дан роковой:
воскрешенье их тел или меч у того,
кто за них отомстит – отвечал бы любой:
мститель крови с мечом пусть живёт за него.
Утешенья из них не найдёт ни один,
пока будет взывать к нам из ямы чужбин
неотмщённая кровь их: кармин и рубин.

Из итоговой книги поэтических переводов Ханоха Дашевского, получившей премию Лонг – лист Московской литературной премии-биеннале 2020 – 2022, № 22

http://isp-writer.ru/novosti/long-list-moskovskoi-literaturnoi-premii-biennale-2020-2022.html?fbclid=IwAR1V-6-kd67ip5gw-CrayJlQg8AOGXYN5iY8qVahqEQsPnnSIpz9q-rvB4k

Добавьте Ваш комментарий

* Обязательно заполнить.
Текст сообщения не должен превышать 5000 знаков