(Отрывок из поэмы)
Перевод Ханоха Дашевского
В наших долгих скитаньях что было у нас? Миллионы мужчин, а с мечом – ни один; близорукость овечьих испуганных глаз, синагоги, мезузы, талит и тфиллин. Магазины, амбары, и утварь, и кладь, под чужие знамёна стремление встать, словоблудье пустое, святые слова, и у края дороги – сухая трава. Бесконечной тоскою наполненный мех, и печаль и тревога, и сдержанный смех, и пейзаж – как в тумане сиянье луны, грязь на лицах детей и безгрешные сны, золотое шитьё вместо красок весны. Мир, в котором сирень никогда не цветёт, где роса, но не виден рассвет голубой, мир, где бархат и шёлк и блаженство суббот в дни, когда не грозят нам резня и разбой. Как в давильне, где гроздь превращается в сок, так евреи-волы, проходя бороздой, в тесноте давят плугом свой жалкий кусок каменистой земли под холодной звездой. Седина их широких бород – как завет для детей Авраама: сиянье и свет. Но опасны, с мечами, Леви и Шимон: чёрный цвет их бород – загорается он, точно уголь, и в душах пылает костёр… А у этих блестит только меч-разговор. Только жалкий костыль в одряхлевшей руке, только скарб их осенний в заплечном мешке, только ненависть к "гою" в бессильном плевке. Расцветают лишь дочери чудом у них: в их весенних телах – сладость струй дождевых. А отцы носят штраймл, как корону царей, и вино для кидуша – подслащивать яд грустных будней, в бокал наливает еврей: в ту минуту с ним праотцы рядом стоят. Разделенье и спор, и нарыв и мозоль, и сиянье и мрак, и смятенье и боль; разноцветные птицы в мозгу – и туман, постиженья, надежды, мечты и обман. Миквы Бога, куда омовенье идут совершать, и великое море – Талмуд… Дом Израиля! Вера – надел их и труд!… Мрамор тел и огонь, и отточенный ум, шёпот уст – словно леса великого шум. На чужбине Израиль – ревущий поток! Страсть могучих желаний и сила в руках; мастерство и ученье, базар и лоток, и невидимых крыльев орлиный размах. Их плевками встречали, их бил камнепад, а страна Амалека цвела, будто сад. И у них прежде были и пашня и дом, а теперь их надел – яма в поле чужом… Избавителя ждали, молились во сне, но пришёл поджигатель в крови и огне, но явился убийца в доспехах стальных – и следа на земле не осталось от них. Там над ними метель наметает снега, там журавль над колодезным срубом скрипит; золотятся поля, зеленеют луга, и с небес птичья стая на город глядит. Там подсолнухи зреют… На ржавчине крыш голубятни пустые… Там сумрак и тишь. Ибо Мойшелех, Шлоймелех, где они? Прах! С бородатыми старцами вместе во рвах среди гнили – и кровь запеклась на губах! Наши светочи где? Разметал ураган золотые короны во мрак и туман… Словно Майнц, словно Вормс в дни меча и креста, дом за домом мертвы, и равнина пуста. И не будет ни хал, ни субботних гостей, ибо там все евреи – в долине костей! Не услышим о них: в сердце каждого – нож! Нет к ним больше тропы… Вечный ужас и дрожь! Сны им снились: луга зеленели травой, и тяжёлый висел на ветвях виноград. Источала земля аромат полевой, и вечерние арфы встречали закат. Там в цветущей долине стоял балдахин, там плясали евреи, звенел тамбурин. В небесах они видели Иерусалим, и в постелях своих было сладостно им – ибо с Богом отцов их Завет нерушим, ибо ангел укрыл их крылом золотым. И приснилось однажды: сошли они с гор, и убитыми птицами полон простор, и в открытых глазах у них мёртвая сталь, и проснулись евреи – и страх, и печаль. Ибо тьма охватила пределы Земли, не горит небосвод ни единой звездой, солнца нет и луны, реки вспять потекли, и не поят колодцы студёной водой. Вечерами никто у домов не сидит, только ужас живой во все щели глядит, и рыданье великое в мире стоит. Их вели по деревне… Минуя загон, мимо яблонь и хат вёл их к смерти тевтон. И глазел и толпился народ с двух сторон, словно этого часа ждал издавна он. Словно не было зрелища лучшего тут, чем смотреть, как евреев на гибель ведут. И любой на подарок надеяться мог – на ботинки с жидовских трясущихся ног: если немец кивнёт – по ботинкам тогда) подходящего ищет крестьянин жида). И святыми руками мой брат, наклонясь, и свой лоб приближая к враждебной земле, отдаёт ему обувь свою, торопясь, и не видя ни солнца, ни неба во мгле. Мир расколот: поля, где колосья цветут, и дороги, которые к смерти ведут. По которым их гонят, евреев босых, и в овечьих глазах – звёзды страха у них. А удары сердец – словно волны морей. Отдаёт мужику свою обувь еврей, и стоит перед ним, ожидая, что гой быстро схватит его заскорузлой рукой, и топор занесёт над его головой. Он стоит перед гоем, несчастный мой брат, а вокруг него – жизнь, и природа цветёт. Он ещё не убит, он ещё не распят, но над ним приговор, и померк небосвод. В жаркий день бьёт озноб его тело, а взор видит в сумрачном свете мужицкий топор: значит, пиру совместному псов и ворон в этот день предназначен крестьянином он. И смеётся мужик, и топор занесён… Или там, где прибрежные ивы в цвету будет в речке лежать он с лягушкой во рту? Но не рубит и лишь ухмыляется гой. Загребая песок, наступает, босой, на колючки, на камни, на мусор еврей; как баран, что со стадом идёт на убой, так на смерть он шагает с общиной своей. И босые, как он, тащат ноги в крови вместе с ним Реувен и Шимон, и Леви! Может, сбудутся здесь, как бывает во сне, чудеса, и сойдёт с опалённых высот Элиягу-пророк на небесном коне, и к спасенью их Облачный Столп поведёт? Гои камни бросают – и скорчился жид. Меткий камень – и глаз у младенца пробит. Плачет глаз его правый хрустальной слезой, а другой – вытекает кровавой росой. На святой этот глаз осторожно кладёт мать безумная руку свою – и кричит… И покорно евреи шагают вперёд, с приговором согласны – и Небо молчит. Словно в зимнюю стужу тела их дрожат, и, затравленный, в ужасе мечется взгляд. Может быть, шли в толпе мой отец и моя мать – и сёстры мои, дети их и мужья. И они, проходя через лес вековой, чуда Божьего ждали с предсмертной тоской: чтобы вышел могучий еврейский отряд и в шофар затрубил бы на весь этот лес! И пришёл бы с отрядом к ним сын их и брат… Но не сжалился Бог, не явил им чудес. Не послал меня в Польшу с отрядом моим – Лик Всевышнего скрыт! Нет спасения им! Не пойму, почему так безропотно шли наши братья, когда их тевтоны вели? И босыми ногами мели они сор. Не смогли они зубы в муку раскрошить, и глотать их, как пыль – и забыли позор: лаял страх в их сердцах, и хотелось им жить. Почему, как дрова, их сжигали в печах, и удобрил поля Амалека их прах? Запах плоти сгоревшей там нюхает пёс… Почему в наши ноздри тот запах не врос? Видел глаз человечий, и каждый комок ощущал – но не видел, не чувствовал Бог, что его сыновья самых нищих бедней, что они головёшек истлевших черней, и что мерзость они до конца своих дней! Как случиться могло, что стояли в снегах наши жёны нагие с детьми на руках? И мужья, не прикрыв наготу, без меча, обречённо глядели в глаза палача. И в крови своей каждый к собрату приник, видя то, что ничей не опишет язык, видя кости Ехезкеля: ужас и крик. Как случиться могло, что поставили их у дверей, за которыми тьма и конец? А потом прямо в облако газа, нагих, затолкали их всех, словно кур и овец. И когда ангел смерти им дверь открывал, был задушенных братьев им виден оскал, и к печам их еврей полумёртвый таскал. И катились вагоны, и лязгал засов, выгружая евреев для адских котлов. Между ними и нами бурлит океан – и забвенье и чёрная даль, и туман меж душой и душой… Не послышится звук – только смрадных вагонов немолкнущий стук. Только ночь – нет рассвета на этом пути, и не выйти из мрака к росистой траве, чтобы солнечным полем без страха идти и сияющий воздух вдыхать в синеве. Может быть, в первый раз не накрыв своих плеч белой тканью талита, в горящую печь, как и все, без одежды, отец мой шагал. У него на глазах, без своих покрывал, мать и сёстры мои шли в удушье и дым, и взывали к Создателю криком немым – и удобрено поле их прахом святым. Эта польская нива всегда в моих снах: дождь осенний стучит по сгоревшим телам; прячут в зимнюю пору снега этот прах, а весной он ложится под ноги волам. Счастлив пахарь и весел на этой земле: режет жирную почву легко его плуг; добрый хлеб вырастает на нашей золе, ибо скошено там всё еврейство, как луг. Как живут там в сиянье весны и любви? Как журчит родниками там сладкий таммуз? Как черешни краснеют на нашей крови? Как несёт грешный мир на себе этот груз? А убитые наши – они не мертвы! Ибо каждый из них вместе с нами – и ждёт, что наступит расплата за печи и рвы в день отмщенья, когда мститель крови придёт. Даже если б им выбор был дан роковой: воскрешенье их тел или меч у того, кто за них отомстит – отвечал бы любой: мститель крови с мечом пусть живёт за него. Утешенья из них не найдёт ни один, пока будет взывать к нам из ямы чужбин неотмщённая кровь их: кармин и рубин.
Из итоговой книги поэтических переводов Ханоха Дашевского, получившей премию Лонг – лист Московской литературной премии-биеннале 2020 – 2022, № 22