Стихи разных лет

Памяти Б. Гольдштейна
 
"Камешек я положил на могилу.
Маленький камешек. Только всего.
С кем только в жизни меня ни сводило -
С ним, к сожалению,
Не свело.
Он ни о чем не грустит,
Не мечтает.
Он - отстрелялся.
Спасибо ему.
…Близкое небо.
И слов не хватает,
Чтобы в себе разбудить тишину».

ПОРА
Приходит пора не авансов - расплат,
И хочется в осень, в пустующий сад.
Когда-то, в неслышно ушедшем году,
Теряли мы головы в этом саду,
Теряли под скрип оголенных ветвей,
Встречаясь - две тени! -
с любовью своей.
И что же в итоге? Пришел листопад
И с ним - неуютное время расплат,
Когда уже незачем ныть и юлить -
Лишь тем, кто ты есть,
полагается быть.
А кто же ты есть?
Ох, не сладок расклад
В холодное время осенних расплат.
Удачно сложилась судьба?
Пустяки!
Не вырастил дочку.
Забросил стихи.
Но все-таки осень, и листья летят,
Как будто в тепле отогреться хотят.
Я каждую осень иду поутру
Туда, где деревья дрожат на ветру,
Где гасит озябшая за ночь Бира
Последние легкие искры костра….
И там, над рекой,
на холодной скамье
Рождается тихое слово во мне -
О судьбах друзей, о любимой своей,
О листьях,
неслышно летящих с ветвей…

ТЕПЛО
Я понял -
Существует чудо!
Ведь утром,
Удивив семью,
Я чудом заманил пичугу
Погреться в комнату мою.
Ей странен был порядок в доме,
В ее глазах жила печаль.
Но я кормил ее с ладони
И улыбался,… и молчал.…
Нет, я не фокусник столицы,
Меня иное привлекло:
Я просто дал озябшей птице
Необходимое тепло.

***
Ну что же вы, что же вы, братцы,
Какая тут, к черту, игра?!
Мне надо в себе разобраться,
В себе разобраться пора.
Не суетность мысли и слова,
Мне надо на этой земле,
Как землю, нащупать основу
И лето приблизить к зиме.
Приблизить не фразой речистой,
А чтобы в июньской пыли
Запомнить, как чисто-пречисто
Снега тополиные шли.
Запомнить любое движенье,
Все то, что судьба мне дала,
И видеть во всем продолженье
Великого в людях тепла.

 ИЕРУСАЛИМ
Ниточка красная на запястье -
иерусалимский след.
Выпала карта - горькое счастье
на перегоне лет.
Белому городу падаю в ноги,
плачу - щекой к Стене.
Может, и к Риму чьи-то дороги,
Но эта - моя - ко мне.
Вот и спешу домой отовсюду,
всё тороплюсь успеть
выдохнуть "здравствуй!"
белому чуду,
с близкими посидеть.
Здесь небеса и выше, и ближе,
камни теплы от рук.
Даже дворняга ладонь мне лижет -
мой молчаливый друг.
Выйду у мельницы Монтефиори,
В Старый город пойду.
Нет за душой ни беды, ни хвори, -
Вся как есть на виду…

***
Как сказал один философ, мы – последние олени.
Да, последние, которых не поставить на колени!
Потому что даже в путах, с перебитыми рогами,
До последнего мы бились с ненавистными врагами.
Мы, последние олени, знали молнии и громы,
не века неслись над нами – ненасытные погромы.
Нас давили и травили, жгли и в гетто загоняли,
но в охоте этой дикой мы выносливее стали.
Мы ко многому привыкли: улыбаемся сквозь слезы,
босиком по белу снегу – даже в лютые морозы,
босиком туда, где небо почернело над печами,
чтобы тысячами тысяч вознестись над палачами.
Мы ко многому привыкли. В этом время виновато.
Но уже в лесах весенних подрастают оленята,
несмышленыши-олешки, наша гордость, наша вера,
мера памяти сожженной, сохранившаяся мера…
Мы – последние. Но жизни предназначено живое –
сквозь бетон тысячелетий пробивается травою,
прорывается на волю, на зеленые просторы,
где шумят дожди и свадьбы, листопады и раздоры,
где случаются обманы, где предательства нередки,
где бездомные пичуги с ветки прыгают на ветку,
где на тысячи вопросов мир ответить не способен,
потому что беззащитен и не каждому удобен,
потому что в нем навалом боли, мужества и лени…
Что ответишь мне, философ? Мы – последние олени?