"Камешек я положил на могилу. Маленький камешек. Только всего. С кем только в жизни меня ни сводило - С ним, к сожалению, Не свело. Он ни о чем не грустит, Не мечтает. Он - отстрелялся. Спасибо ему. ... Близкое небо. И слов не хватает, Чтобы в себе разбудить тишину».
ПОРА
Приходит пора не авансов - расплат, И хочется в осень, в пустующий сад. Когда-то, в неслышно ушедшем году, Теряли мы головы в этом саду, Теряли под скрип оголенных ветвей, Встречаясь - две тени! - с любовью своей. И что же в итоге? Пришел листопад И с ним - неуютное время расплат, Когда уже незачем ныть и юлить - Лишь тем, кто ты есть, полагается быть.
А кто же ты есть? Ох, не сладок расклад В холодное время осенних расплат.
Удачно сложилась судьба? Пустяки! Не вырастил дочку. Забросил стихи. Но все-таки осень, и листья летят, Как будто в тепле отогреться хотят.
Я каждую осень иду поутру Туда, где деревья дрожат на ветру, Где гасит озябшая за ночь Бира Последние легкие искры костра…. И там, над рекой, на холодной скамье Рождается тихое слово во мне - О судьбах друзей, о любимой своей, О листьях, неслышно летящих с ветвей...
ТЕПЛО
Я понял - Существует чудо! Ведь утром, Удивив семью, Я чудом заманил пичугу Погреться в комнату мою. Ей странен был порядок в доме, В ее глазах жила печаль. Но я кормил ее с ладони И улыбался,… и молчал.… Нет, я не фокусник столицы, Меня иное привлекло: Я просто дал озябшей птице Необходимое тепло.
* * *
Ну что же вы, что же вы, братцы, Какая тут, к черту, игра?! Мне надо в себе разобраться, В себе разобраться пора. Не суетность мысли и слова, Мне надо на этой земле, Как землю, нащупать основу И лето приблизить к зиме. Приблизить не фразой речистой, А чтобы в июньской пыли Запомнить, как чисто-пречисто Снега тополиные шли. Запомнить любое движенье, Все то, что судьба мне дала, И видеть во всем продолженье Великого в людях тепла.
ИЕРУСАЛИМ
Ниточка красная на запястье - иерусалимский след. Выпала карта - горькое счастье на перегоне лет. Белому городу падаю в ноги, плачу - щекой к Стене. Может, и к Риму чьи-то дороги, Но эта - моя - ко мне. Вот и спешу домой отовсюду, всё тороплюсь успеть выдохнуть "здравствуй!" белому чуду, с близкими посидеть. Здесь небеса и выше, и ближе, камни теплы от рук. Даже дворняга ладонь мне лижет - мой молчаливый друг. Выйду у мельницы Монтефиори, В Старый город пойду. Нет за душой ни беды, ни хвори, - Вся как есть на виду…
* * *
Как сказал один философ, мы – последние олени. Да, последние, которых не поставить на колени! Потому что даже в путах, с перебитыми рогами, До последнего мы бились с ненавистными врагами. Мы, последние олени, знали молнии и громы, не века неслись над нами – ненасытные погромы. Нас давили и травили, жгли и в гетто загоняли, но в охоте этой дикой мы выносливее стали. Мы ко многому привыкли: улыбаемся сквозь слезы, босиком по белу снегу – даже в лютые морозы, босиком туда, где небо почернело над печами, чтобы тысячами тысяч вознестись над палачами. Мы ко многому привыкли. В этом время виновато. Но уже в лесах весенних подрастают оленята, несмышленыши-олешки, наша гордость, наша вера, мера памяти сожженной, сохранившаяся мера… Мы – последние. Но жизни предназначено живое – сквозь бетон тысячелетий пробивается травою, прорывается на волю, на зеленые просторы, где шумят дожди и свадьбы, листопады и раздоры, где случаются обманы, где предательства нередки, где бездомные пичуги с ветки прыгают на ветку, где на тысячи вопросов мир ответить не способен, потому что беззащитен и не каждому удобен, потому что в нем навалом боли, мужества и лени… Что ответишь мне, философ? Мы – последние олени?
